Папа Сикст V

— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?

— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.

— Ну, говори же, какие условия?

Вероника молчала.

— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?

— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.

— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!

— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?

Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.

— Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумье, — мы все должны умереть с голода?!

— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая сестра Розета. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.

— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.

— О, как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! — шептала, ломая себе руки, несчастная Вероника.

— Вы ошибаетесь, милая, средство есть, — вдруг раздался голос на пороге.

Все обратили внимание на входную дверь. На пороге стояла высокого роста женщина, одетая вся в черное.

— Кто вы такая, синьора? — спросил Фортунато. — И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?

— Напротив, я пришла помочь вам, избавить от голода вашу жену и от когтей попа вашу дочь. Войди, Вениамин, — прибавила она, несколько приотворив дверь. Показался лакей с большой корзиной в руках, он подошел к столу и начал методично вынимать из корзины: два больших хлеба, две жареные курицы, кусок ростбифа, две бутылки вина и множество других вещей, тщательно завернутых в белую бумагу.

— Как! Неужели все это для нас? — спросила с удивлением Вероника.

— Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, — мягко отвечала гостья.

— Но вы просто Мадонна! — вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.

— Я Мадонна? — отвечала гостья. — Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.

— Еврейку! — вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. — Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!

Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:

— Полно вздор молоть, милая, кушай и благодари эту великодушную синьору.

— Но, милый мой, — возразила Вероника, — мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник…

— Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?

— Да, отец Гауденцио.

Фортунато злобно рассмеялся и вскричал:

— Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценою куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выбрось эту чушь из головы и кушай!

Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла, безусловно, повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее, присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши, и, усадив ее на скамье, спросил:

— В чем дело, синьора?

— Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести червонцев, — отвечала еврейка.

— Двести червонцев, конечно, сумма соблазнительная для нас, бедняков, — тихо произнес Фортунато, — но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?

— Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?

— А, теперь я догадываюсь, — вскричал Фортунато, — речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?

— Ты угадал.

— Вещь не совсем-то легкая, — возразил Фортунато, — каждый из нас, сторожей, хорошо знает, что с Сикстом шутить нельзя.

— Однако несколько недель тому назад ты же способствовал бегству одного осужденного.

— Положим, это было, но мы все остались в стороне; следствие не открыло нашего участия в бегстве преступника.

— Ну, вот видишь, все зависит от того, как поставить дело.

— Хорошо, если у судей не явится подозрения, а если оно явится? Восемью днями епитимьи не отделаешься, могут и вздернуть.

— Зато много получишь, если не ты, то твоя семья, — сказала еврейка.