Папа сожрал меня, мать извела меня

Потом мы ездим по Высотам с Моренитой, а та нянчит своего окровавленного Хесусика на заднем сиденье «новы», щекочет ему бородку, дразнит бичом, чей кончик никак не дается ему в цепкие пальчики с аккуратными ноготками. Он визжит, и она его кормит грудью, нянчит всех нас своим эстремадурским ромпопе, пока мы все не укладываемся — все, кроме Койота, чьи глаза-ракушки пылают нам в зеркальце заднего вида, — пьяные и счастливые ей на роскошные тряские колени, и подсветка ее лица направляет наши сны по карте к настольным играм и двухъярусным кроваткам. Да будут там велосипеды. Золотые гладкие седла-бананы и умеренное зеленое лето.

— Вы не заедете ко мне домой? — спрашивает Моренита. Изо рта у нее смердит. Мы замечаем у нее на подбородке один черный кучерявый волосок.

Эти яркие пустые улицы, освещенные и трезвые. Конехо поет narco-corrido, от которой у всех мурашки по спине. Частный охранник в бронежилете подъемлет свой атлатль. Говорит:

— Пошли нахуй отсюдова.

— No tocar, — поет Конехо. — No tocar, no tocar, no tocar. Ay, que barbaro.

Что-то пахнет «Фабулозо». Стены бугенвиллии оберегают прекрасные спящие семейства.

Конехо рассказывает: Жил-был один пацан, обожал «Живчиков», понимаете. Овраг Чавеса, фернандомания, вся эта хрень. А у него был дружок, работал в тех новых крепостях-кондо в Тихуане, знаете? Небоскребы! И они прошмыгнули мимо охраны, залезли на крышу и вздернули его на флагшток — и он оказался там. Совсем наверху. Над облаками! Чтоб только видеть до самого Лос-Анджелеса.

— Хосе! — стали ему орать. — Хосе! Хосе! Хосе!

Так переполошились. Наверняка же их кто-нибудь убьет.

— Si, le oigo! — Хосе им вниз. Чистый ангелочек, каково, детки? Ангел, блядь, Хосе, а?

И знаете, пацаны эти ему в ответ орут:

— Хосе, Хосе… Хосе, тебе видно?

— …a la lu-u-u-uz de la aurora? — поет Хосе.

Lo que tanto aclamamos la noche al caer?

Ay jaja! И Койот дает Конехо прямо в зубы.

Последний годный зуб выбил. Конехо сосет лайм.

Она пробивается сквозь статику: сисястая Фронтериста в чапсах и очках-зеркалках. У тебя молоко на губах не обсохло, чика. У тебя сочная pera, бедра что мертвая голова, глаза-полуавтоматы. От тебя сотрясаются наши кишки, наш воспаленный ректум. Мы пляшем мистекский бугалу, польку отоми, танго янки. И «нова» от нас подскакивает, будто на низкой подвеске, — да так, что вашу мадре.

При последней остановке на отлив перед границей мы находим пустую арахисовую скорлупку и голую девушку в магее. Ружейную гильзу и голую девушку. Морские ракушки. Стреляные пули. Койоту приходится удерживать Конехо, перехватить ему грязную пасть ремнем, чтоб не раскрывал.

На вид она полоумная, как уичоли, во взгляде луна, солнце в голове. На жаре мы содрогаемся.

Она говорит:

— Gemelos, — и кивает. Будто никогда раньше такого не говорили. Будто именует нас. В пыли валяются разбитая клавиатура нахуа, перегоревший VGA-монитор, змея-другая. Мы обходим saguaros, слушаем, как хлопают пакеты из «УолМарта» — небольшие флаги, слетающие с пальцев chollas. Вот прибитый пулями телефонный справочник. Пустой zapato. А там — высокая ограда. И францисканский приют, где они держат детей, не сумевших перебраться. Они тянут руки сквозь зарешеченные овальные окошки, пытаются схватить птиц и жуков, а монахи в капюшонах сдергивают их гигантскими щипцами. А потом снова усылают их в задние ряды — хромающих, изуродованных.

— Где остальные? — спрашиваем мы.

Койот трогает нас за уши.

— Какие остальные, periquitos? Только вы тут и были. Вдвоем. Вас двое. — Он озирается. Улыбается. — Уплачено за двоих.

Мы сосем темные толстые соски девушки, ее молоко-пиканте, пепельное, густое, как жижа в латрине у Tía. Кусаем. Тянем. Рвем. Надо очень стараться, девушкины убедительные пальцы у нас в волосах. Она вонзает ногти так, что черепа наши кровоточат. Койот все снимает на видео. Она вздыхает, когда мы нюхаем ее альмеху. Мы заползаем ей в матку, мы никогда так хорошо не спали. У нас отрастают перышки и короткие волосы. В одном углу свернулось что-то еще.

Мы возвращаемся все в крови, а звезды уже высыпали. У нас во рту вкус плоти. Нам просто хочется плясать у пылающего магея, пусть руки-ноги наши вращаются привольно, как отсеченные, фонтанирующие конечности святых мучеников. Мы топаем по земле. Одна босая нога натыкается на камень. Вся наша кровь, весь наш сахар льются из ушей, изо ртов, глаз, срак. Долгий был день. Совсем скоро мы его преодолеем. Он проходит.

Темно.

Койот начисто вылизывает нас и кладет в постель, а Конехо и бес играют в карты на всех diablitos Преисподней. Выигрывая, Конехо сжирает этих бесенят, размалывает их крепкие косточки гнилыми своими молярами, а скорлупки бросает наземь. Но бес все ставит и ставит. Разыгрывает двух оленей, лягушку и смерть. Конехо ставит петуха. Койот затыкает уши нам пчелиным воском и прикрывает утомленные наши глаза сухими pasillas.