Папа сожрал меня, мать извела меня

Что-то в портрете этой девочки вернуло меня в сознание. Я и не отдавала себе отчета, в какой ступор он меня ввел, прямо в башне, но, глянув в ее угрюмые глаза, я проснулась. Мое пробуждение, думаю, никак не было связано с самой девочкой — скорее со странной манерой исполнения картины, этого крошечного портретика, не больше мыши, но в натуральную величину. И полностью белым по белому, как и вышивки на стенах.

И хотя ощущала себя пробужденной и живой, как никогда прежде, я обнаружила, что меня внезапно одолела печаль. Не знаю, почему, но знаю точно, что, когда мой напарник принес мне мой еженощный черный кофе, я услала его за кувшином черничного вина. И попросила принести чашку в розовый цветочек. Мои нужды вдруг стали настойчивее и изощреннее, и хорошо, что ему удалось найти в кухонном буфете все необходимое для их утоления.

Какое-то время, потягивая вино, я вперялась в портрет угрюмой девочки, смотрела в крошечные ее глаза. Наконец, совершенно удрученная своей неспособностью постичь истинную тайну воздействия портрета (и явно не осознавая, что почти встала), я упала на раскладную кровать. Вернулась своим раздраженным вниманием к маленькой книжке, что нашлась под подушкой. «Просто, неукрашенно», — гласила страница. Остального описания не было, за исключением восклицания энциклопедических масштабов:

ОНА БЫЛА МЕРТВА!

«И я умерла». Вот какие слова пришли мне на ум. Но я тогда мертва не была, и не умерла во многие следующие дни и ночи, что мы прожили вполне счастливо в том лесу с моим напарником — не как муж и жена, но и не как брат с сестрой, и я не могу толком объяснить нашу связь.

Вскоре, конечно, я не могла ни о чем больше думать, кроме девочки на портрете. Каждую ночь мой напарник приносил мне чашку черничного вина, и каждую ночь я пила его, просила еще и размышляла: «Кто она была? Кто я есть?» Ответа я не ждала — нет-нет, я его и не желала. Ибо в изумлении своем находила полное удовлетворение.

И я не удивилась — так привыкла к растерянности, — когда однажды утром проснулась и обнаружила, что портрет исчез; и не только портрет, но и все маленькие священники с птичками со стен. Никакой вышивки, никакой башни, никакого напарника. Никакого черничного вина. Я лежала в какой-то другой маленькой темной комнате, в постели (не на кровати с колесиками). Рядом сидели старуха и врач.

— Бедненькая, — пробормотала старуха. И добавила, что мне нужно мужаться и дела идут неплохо. Вы, конечно, можете себе представить, что старуха и врач немедленно подверглись моему самому большому подозрению — я заподозрила их и про себя, и возмутилась вслух, ибо знала: я не сделала ничего такого, чтобы у меня отняли то, что я научилась любить в той загадочной неволе — или доме. Нет! Мне очень нравилось быть жалкой и затуманенной, чтобы мой напарник носил мне чашки с черничным вином на ночь, а по утрам — кофе и булки. И мне все равно, что булки были такие черствые, что у меня зубы шатались в лунках, как шатался мой мозг или синие птицы по лесу, когда их гнезда разоряют вороны.

Врач жизнерадостно заглушил мои протесты. Он сказал, что прогнозы мои улучшатся только в одном случае: нужно отказаться от всех мрачных мыслей. Он указал на дверь, которую я раньше не замечала. «Ключ от Библиотеки у тебя есть, — сказал он. — Просто выбирай осторожнее, что читаешь».

* * *