Папа сожрал меня, мать извела меня

Его голос, что доносится издалека, звучит как голос пожилого, пожилого, пожилого мужчины, голос доносится издалека и исчезает.

Я в растерянности, не знаю, как мне быть, и тут появляется горная ведьма Ямамба и говорит: «Есть у меня последняя просьба: отнеси меня в горы. Есть у меня последняя просьба: хотелось бы мне утолить свою похоть». «Да что ты такое говоришь? Ты еще смеешь просить? Ты только и делала, что пожирала людей!» Захихикала Ямамба: «И что? Разве ты не возрождалась каждый раз, сколько бы я тебя не съедала? Я же пыталась тебя возродить, я пожирала тебя с намерением возродить, ведь если оставить нетронутым пупок или клитор, как бы тщательно я тебя ни пережевывала, сколько бы ни поджаривала до черноты, сколько бы ни перетирала в порошок, сколько бы ни толкла да ни мяла, ты все равно будешь оживать».

Ямамба твердит, что это ее последняя просьба, но так ли это, дело-то ведь не пустячное. «Что, если взвалю я тебя на спину и понесу в горы, а ты станешь грызть мне спину да тщательно пережевывать, станешь поджаривать меня до черноты, перетирать в порошок, толочь да мять, а в довершении проглотишь, и превращусь я в какашки, и испражнишься ты мной, а потом, когда я оживу, ты притворишься, что ты вся такая из себя замечательная и снова объявишься, чтобы обмануть меня?».

Засмеялась тогда Ямамба: «Так ведь ты возродишься, когда я испражнюсь тобой. Просто хочу я утолить похоть, утолить похоть, очень хочу, когда дорастешь до моих лет, поймешь. Кто на закорках отнесет тебя на гору?»

Взвалила я Ямамбу на спину и направилась в горы.

Было дело это непростым, такая уж она Ямамба, не сиделось ей тихо-спокойно у меня на закорках, и волосы-то она мне распускала, и волосы-то она мне вырывала, и какашки свои с мочой размазывала по моей спине, и сковыривала ногтями и поедала родинки — чего только ни вытворяла Ямамба, сидя у меня на закорках, но стоило мне остановиться и бросить на нее сердитый взгляд — смотри, брошу тебя здесь, — как всякий раз видела я просто маленькую, маленькую, маленькую обыкновенную старушку, и всякий раз она говорила: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалей меня!» — и плакала, приговаривая жалостливым голосом: «Вот она грудь, что вскормила тебя», — и была та грудь такой увядшей, увядшей, увядшей.

Взобралась я на гору, и там Ямамба снова повстречалась с большим, большим, большим фаллосом, что заприметила прежде, и совершила соитие.

И сказала Ямамба: «А ты наблюдай за мной, слушай, как я подаю голос, смотри на мое лицо, потому что такая твоя обязанность, Андзюхимэко». «Что ж, буду смотреть», — ответила я. Громко крикнув: «Так и ты появилась на свет!» — стала Ямамба показывать мне себя, а потом резко качнула бедрами и родила черт-те что, и сказала: «Это, Андзюхимэко, превосходный дар небес, я дарю его тебе, забирай». Я так и поступила, но так как было это черт-те что, даже имя ему я дать не могла. «Как же мне звать его?» — спросила я, и ответила Ямамба: «Называй его Хируко, ребенком-пиявкой».

Усадила я Хируко на спину и услышала голос: «Тэннодзи вон там», — бросила я взгляд на Ямамбу, но та в пылу страсти уже не обращала на меня внимания, и пока я наблюдала за Ямамбой, из нее один за другим выскользнули еще несколько черт-те что, и были они дети-пиявки, но гораздо бесформенней Хируко, что сидел у меня на спине. Ничего не сказала Ямамба, как мне быть с ними, а просто самозабвенно продолжала совокупляться.

Снова донеслось до меня: «Тэннодзи вон там».

«Хируко, Хируко, повтори еще разочек?» — попросила я, в ответ Хируко указал пальцем: «Вон туда», — указал пальцем, который даже и не палец-то вовсе, лишь его подобие.

Поинтересовался Хируко: «А зачем ты идешь в Тэннодзи?» — и я повторила то, о чем не стоило и спрашивать. «Я Андзюхимэко, над которой надругался отец, Андзюхимэко, над которой отец измывался снова и снова. Я та самая Андзюхимэко, над которой отец измывался снова и снова. Бедная, бедная, бедная Андзюхимэко», — каждое мое слово будто скользит по гладкой поверхности понимания, а может, просто впитывается в нее. И тут я понимаю, что дети-пиявки не могут говорить.

Быть того не может, что Хируко, который не может говорить, сказал: «Тэннодзи вон там», — и все же это был Хируко, кто сказал, где находится Тэннодзи, Хируко, кто спросил, зачем я иду в Тэннодзи, Хируко, что сидит у меня на закорках. Хируко и потом расспрашивал меня о разном, а я рассказывала ему о разном, но так как Хируко не может говорить, все произнесенные мною слова скользят по гладкой поверхности того, что я пытаюсь донести, а может, просто впитываются в нее. Этого не объяснишь, но желание Хируко расспросить о чем-то передается мне, и я отвечаю ему словами, хорошо это или плохо, но у меня ничего нет, кроме слов, я могу ответить только словами, у меня ничего нет, кроме слов, и пока я отвечаю, отвечаю, отвечаю ему словами, спиной чувствую, что постепенно утоляю желания Хируко, что сидит у меня на закорках.

* * *