Para bellum

Дорис довольно долго выдерживала ха­рактер. Когда Ганри объявил, что намерен заняться делами, она поначалу не приняла этого всерьез. А неожиданные отлучки графа расценивала, как признак его охлаж­дения к ней. Но когда выяснилось, что Ган­ри в самом деле устроился на высокоопла­чиваемую — так он ей сказал — долж­ность в Дрезденском коммерческом бан­ке, все ее страхи прошли, и она с облегче­нием сменила гнев на милость. То, что из-за его командировок и занятости они стали реже видеться, больше не пугало ее. Тем более что он был нежнее и предупреди­тельнее прежнего.

За два минувших месяца Дорис несколь­ко раз виделась с Путиловым, игра на бир­же шла с неизменным успехом, и ее зеле­ный кожаный портфельчик заметно рас­пухал после каждого нового визита удач­ливого биржевого дельца. Зима кончилась, все чаще выпадали солнечные дни при си­нем небе, и это тоже способствовало хоро­шему настроению.

Майор Цорн еще дважды приглашал ее на беседу, и она дважды вела с Ганри раз­говор о возможной поездке в Лондон, но Ганри, в принципе ничего не имевший про­тив этого, выдвигал со своей стороны одно соображение, с которым Дорис не могла не соглашаться: он считал, что в Лондон они должны отправиться уже как муж и жена, иначе у них обоих будет весьма лож­ное положение. Оформить же законным образом их брак пока мешала неясность с имением в Гвинее и с наследственными де­лами, которые зависели от американских родственников графа. Ганри мог себе поз­волить легкомыслие в чем угодно, но толь­ко не в матримониальных вопросах. Все, что связано с брачным союзом, для него свято.

Дорис чем дальше, тем все больше це­нила умение Ганри быть внимательным без навязчивости и ласковым без сантиментов. Она терпеть не могла сюсюкающих паро­чек, которые приходилось иногда наблю­дать в кино или в ресторане. Сравнивая себя с другими, Дорис удовлетворенно от­мечала, что их с Ганри любовь отличается той ровностью, которая возможна только при полной ясности отношений и уверенно­сти в будущем.

Исследуя наедине с собой оттенки своего чувства к Ганри, она должна была при­знаться, что любовь ее в теперешнем ви­де — вовсе не дар небес, не благоволение божье. В истоках ее любви лежало доволь­но прозаическое начало — неудовлетворен­ное тщеславие. Но когда предмет любви является орудием удовлетворения тще­славных замыслов — любовь поистине не знает границ. Дорис испытывала временами острое желание доказать людям и самому Ганри силу своей любви, она разыгрывала в воображении целые драмы, в которых Ганри подвергался бесчисленным опасно­стям, а она, его жена и подруга, приходила ему на выручку. И она была твердо уве­рена, что в случае настоящей, а не выду­манной беды станет защищать Ганри яро­стно, как орлица защищает своих птенцов. Его трогательная неприспособленность к грубости и жестокости бытия будила в ней материнские инстинкты...

Дорис почти совсем перебралась жить в квартиру Ганри, благо и перебираться-то особенно было нечего — гардероб ее уме­щался в чемодане средних размеров, а солдатскую кровать тащить с собою не было нужды. Она давно уже забыла, когда в последний раз вытирала пыль с портрета фюрера, висевшего у нее в комнате. И в этом факте выражалась вся суть тех боль­ших перемен, которые произошли в ее жиз­ни с появлением графа ван Гойена. Нет, она оставалась фанатичным членом партии и солдатом, но постепенно сложилось так, что для Дорис стало более приятным сду­вать пылинки с Ганри.

В последнее время он был чем-то оза­бочен, часто задумывался. Он стал даже просыпаться по ночам, выкуривал сигарету или две и подолгу лежал в темноте без ска. Дорис это беспокоило, но Ганри все только отшучивался: вот, мол, съезжу в свое имение, наведу там порядок, отдохну от берлинской суеты — и вся эта неврасте­ния пройдет.

И вот он, наконец, решился ехать. Дорис проводила его на вокзал, посадила в поезд. Прощание было без печали, так как Ганри собирался вернуться через месяц. Дорис осталась жить в его квартире.

На пятый день от Ганри пришла открытка из Милана — у него было все в порядке. А еще через три дня, когда Дорис после ван­ны укладывала волосы, сидя в спальне пе­ред зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Запахнув длинный, до пола, халат, она спокойно пошла в прихожую. Не снимая дверной цепочки, щелкнула замком, в щель увидела стоящего на площадке Путилова с газетой в руке, и сердце у нее упало.

Откинув цепочку, Дорис раскрыла дверь.

— Входите, прошу вас.

Путилов, даже не поздоровавшись, сту­пил в прихожую. Он как будто постарел сразу на десять лет. Резче обозначились морщины, вспухли мешки под глазами.

— Что с вами? — невольно поразилась Дорис. — Вы больны?

Он отрицательно покачал головой.

— Разрешите мне сесть?

— Простите, держу вас в дверях. — До­рис пригласила его в гостиную. Он пошел за нею, не сняв пальто и шляпы. Так и сел за стол, молча поглядел на Дорис долгим взглядом.

— Может, вы все-таки скажете, что слу­чилось? — с нескрываемой тревогой попро­сила она, уже вполне уверенная, что Пути­лов принес дурную весть.