Парад Победы

Ротный назначил из призывников себе заместителя, командиров взводов, их заместителей, командиров отделений. Я стал командиром третьего отделения первого взвода в нашей третьей роте. Опережая события, скажу — в военном училище тоже был в третьей роте, первом взводе и командовал третьим отделением. В училище мне присвоили первое воинское звание: в петлицах появились треугольники…

День призыва — навсегда в памяти. Это как бы стоп-кадр из числа самых первых военных, может, самый первый. Вот родители и сестренка, бледные, испуганные; даже тогдашнее чувство свое помню — это «давление неизвестности»; хочется быстрее разорвать _[67]

«гнетущую тянучку», отправиться по назначению. Всем будет легче! Отец все повторял, чтобы на станциях бросал письма домой, пусть самые короткие: жив-здоров, нахожусь там-то. Обещал. Леночка, сестра, постоянно поправляет мой «Ворошиловский стрелок», поглядывая при этом по сторонам — как реагируют на это окружающие? Ей шел десятый год.

Подали команду строиться. Все родители плакали, совсем стало тяжело. Наконец рота вышла на дорогу, тронулась в путь. Оглянулся — мои, как и все, махали руками. Снял кепку и тоже замахал. Знаете, стало как-то легче. Больше я их не видел до конца войны.

Шли, изредка поглядывая на небо, чистое, ни облачка. Солнце в зените, а мы как на ладони, в самый раз для удара авиации. Нас изредка обгоняли грузовые машины; навстречу шли повозки — они каждый раз сворачивали, останавливались, люди провожали бойцов взглядом. Некоторые снимали картузы и крестились. Крестили и шедших в колонне.

В населенных пунктах привалов не делали. Их, наоборот, проходили в повышенном темпе. Жителей почти не видели. Одни малолетние детишки. В последнем переходе нас догнала линейка с моей мачехой Клавдией Моисеевной и еще одной женщиной — как выяснилось, ее сын тоже шел в колонне. Мачеха, соскочив с линейки, подхватила сумку — и ко мне. «Ты же забыл кружку!» — кричит. Мне неловко: что ребята подумают?! А она втиснула в руки сумку, поцеловала, заплакала… и осталась у обочины.

Когда добрались до полустанка, где ожидал эшелон, солнце уже садилось. Проводники распределили нас по вагонам. Через час все разместились. Эшелон медленно двинулся в путь. Впереди — неизвестность. Я раскрыл сумку, которую дала Клавдия Моисеевна: кроме кружки и солдатской фляги с вишневым соком, в ней были пирожки. Целая гора. Лейтенант с ординарцем, _[68]

Борис, Виталий и я устроились вокруг сумки, с удовольствием уминая домашнюю еду.

В темноте мы проскочили Невинномысскую, остановились на полустанке. Стояли очень долго. Оказывается, по пути движения поезда бомбили станцию; теперь изучалась возможность нашего движения. Руководители эшелона дозвонились в Армавир. По рассказу лейтенанта — он ходил в станционный дом. Немцы бомбили и обстреливали город, в основном жилые кварталы. Молния проникала в сознание каждого: ведь там родные, как они?

Эшелон двинулся далеко за полночь. Я стал устраиваться поудобнее. Рюкзак под голову — вот и вся постель. Почему-то вспомнил о Суворове, его неприхотливости. Колеса ритмично постукивали на стыках рельсов, убаюкивали. Из головы не выходили дом, школа… Проснулся — поезд стоит. Уже утро. Но солнце не взошло. Лежал долго, пока не услышал какой-то незнакомый гул. Кто-то в вагоне крикнул: «Самолеты!» Лейтенант — к двери, скомандовал: «Спокойно, всем оставаться на местах». Над эшелоном с оглушающим грохотом промчались самолеты. Тотчас по вагонам понеслось: «Воздух! Всем покинуть эшелон…» Не успели мы выскочить, как самолеты появились вновь: шли гуськом, один за другим, обстреливая нас из пулеметов. Как только крылатые хищники скрылись, прогремел взрыв — рядом с серединой эшелона. Через две-три минуты фашисты появились вновь — три самолета. Теперь они летели развернутым фронтом. Строчили пулеметы. Рядом с нами — рукой подать! — пролетел один из стервятников. Мне он показался огромным, с карикатурными свастиками-пауками на крыльях.

Прошло еще минут двадцать-тридцать, затем команда: «Отбой!» Она эхом прокатилась по полю, а вслед распоряжение: «Всем занять свои места, эшелон _[69] отправляется». Ринулись к вагонам, семафор давно поднял свою «руку».

Это было лишь началом наших мытарств. Правда, обстрелы и бомбежки нас миновали, но горя мы хватили. Через две недели у руководства эшелона кончились продукты, пришлось перейти на подножный корм. Останавливались в поле, набирали колосьев неубранной пшеницы, выбивали зёрна и ели. Если стояли подолгу, варили зерна в котелках, кружках, железных банках. Все были чумазые, одни зубы блестели, как у негров. Но духом не падали. Позже выяснилось: начальник эшелона боялся останавливаться на крупных станциях, а как раз там были продукты!

Ночью на какой-то станции загрузились под завязку: хлеб, сухари, консервы, даже сахар. И сразу поднялось настроение.