Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Насыщенная намеками и неотделимая от своего сиюминутного контекста позднесоветской действительности, проза Трифонова напрашивается на «прочтение между строк» и подробное раскодирование. Нюансы и недосказанность, сам трифоновский стиль отсылают прежде всего к поэтике Чехова. По свидетельству вдовы писателя Ольги Трифоновой (Мирошниченко), тома из собрания сочинений Чехова были наиболее зачитанными в его книжном шкафу и распадались на страницы[192]. (О Шраере-Петрове и Чехове см. статьи Клавдии Смолы и Максима Д. Шраера в этом сборнике.) Таким образом, литературная родословная Трифонова и его исконная художественная предрасположенность к художественной многозначности и нюансировке соответствовали тому, что сам он прозорливо назвал в своем последнем романе ощущением «времени и места», требовавшим как от самого Трифонова, так и от его читателей «чтения между строк». Задача писателя, как Трифонов отметил в дневнике в 1973 году, заключается в том, чтобы «рассказать еще и том, что вне книги» [Катаева 2015: 368]. Трифонов ожидал от своих читателей, что они прибегнут к тайным и субверсивным стратегиям чтения и оценят «не только то, о чем рассказывает книга, но и то, что она хочет

высказать» [Катаева 2015: 368].

Были, однако, и такие читатели, которые воспринимали искусство Трифонова не как скрытую, глубинную форму нонконформизма, а как нечто обратное – как компромисс талантливого советского конформиста. Некоторые из коллег по литературному цеху, чей антагонизм по отношению к властям был более заметен, упрекали и даже высмеивали Трифонова. Например, Андрей Битов с издевкой отзывался о повестях Трифонова как о «социалистическом экзистенциализме» и только позднее дал ему более высокую оценку [Катаева 2015: 153]. Такого рода скептическое отношение усугублялось тем, что Трифонов, никогда не воспринимавший эмиграцию как реальную для себя опцию, имел возможность выезжать за границу, а начал литературную карьеру с получения Сталинской премии за свою первую повесть «Студенты» (1950). Эти факторы заставляли некоторых сомневаться в серьезности позднейших попыток Трифонова достичь глубокого понимания ужасов сталинизма и эпохи Гражданской войны.

Учитывая ключевое место Трифонова и его текстов в дебатах советской интеллигенции 1970-х годов, не случайно, что он занимал Шраера-Петрова, запрещенного писателя, в целом ориентировавшегося на эксплицитность выражения в ущерб подтекстам и недосказанностям. Аллюзии к Трифонову присутствуют главным образом во второй части трилогии, «Будь ты проклят! Не умирай…» – в образе писателя Грифанова (он упоминается несколько раз и в третьей части трилогии), друга доктора Левитина. Грифанов водит последнего пообедать в знаменитый ресторан в Центральном доме литераторов, где сам Шраер-Петров встречался с Трифоновым[193], и пытается помочь ему и главной героине, Нэлли Шамовой, которая станет впоследствии второй женой Левитина. Статус и суждения Грифанова напоминают положение и взгляды Трифонова. Например, как и сам Трифонов, он увлекается Генрихом Бёллем (Бёлль, которого Трифонов знал лично, был одним из его любимых писателей); кроме того, как и его прототип Трифонов, Грифанов посещал США и встречался во Франции с Марком Шагалом [Шраер-Петров 2014:402]. И визит в Америку, и посещение Шагала описаны в последнем сборнике рассказов Трифонова «Опрокинутый дом».

Внутрироманная связь писателя Грифанова с Нэлли Шамовой представляется более сложной и проливает свет на металитера-турную игру Шраера-Петрова, из которой вытекает структура его roman a clef.

В трилогии Нэлли – дочь писателя Варлама Денисовича Шамова, пережившего ГУЛАГ и очевидно отсылающего как к Варламу Шаламову, так и к рассказу А. И. Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича». Мать Нэлли, Лия Шамир, была актрисой в Московском государственном еврейском театре (ГОСЕТ) Соломона Михоэлса. Таким образом, как и Трифонов, чей отец был русским, а мать еврейкой (далее я вернусь к этой теме), Нэлли – русско-еврейский гибрид. Трифонов отчетливо ощущал в себе эти две половинки и, вероятно, пытался понять дилемму невозможного выбора сквозь призму стихотворения «Полукровки» своего близкого друга, еврея Бориса Слуцкого [Гринберг 2021]. У Слуцкого дефисность, сдвоенность русско-еврейских кровей представлена именно как экзистенциально и онтологически трагический знак:

Вот вы и дрожите. Словно листики.В мире обоюдных нареканий,Полукровки – тоненькие мостики

Через море – меж материками.Что ж вам делать в этом мире гнева?Как вам быть в жестокой перекройке?

Взвешенные меж земли и неба,Смешанные крови. Полукровки

[Слуцкий 1991: 166].