Паранойя

Комбинации из трех этих компонентов: любовь, ребенок, убийство — слагались в сложные причудливые узоры, и вот я уже придумал, как могло получиться так, что и любила ты — меня, и ребенок был — мой, и убийство оказалось не настоящим, а было организовано в качестве какой-то сложной (сейчас уже, пожалуй, забывшейся) провокации. Наиболее интересными, пожалуй, были цепочки, в которых наступала трансформация одного из компонентов: нелюбовь становилась любовью, убийство госбезопасностью только замышлялось, но не осуществлялось или инсценировалось, и сложнее всего тут было с ребенком, который, для поддержания какой-либо из версий, становился сначала муравьевским, а потом, уже в зачатом виде, — моим, и схема замирала, и, хохоча над собственной нелепостью, рассыпалась в пыль. И из хрусталиков надежды — они и не давали мне, наверное, спать — начинала склеиваться новая и еще более причудливая схема, причем начиналось все словами «хорошо, допустим, ты…», и дальше вилось, рождая все новых героев: печальных киллеров, чьи руки опускались при виде твоей красоты, и они исчезали с тобой, а их отдел, опасаясь гнева высокопоставленного заказчика, воротил всю эту ахинею с пятном на полу и следами борьбы. Выдумывал какую-то дворничиху, кинувшуюся тебя предупреждать о том, что за тобой приехали, и так и погибшую на месте, во время задержания, а ты — ты, конечно, ждешь меня, живая. Это было похоже на литературу, я изобретал сюжет за сюжетом, концовку за концовкой, но в этом творчестве записывать ничего не нужно было, от меня требовалось лишь составить комбинацию похитрее, так, чтобы из брутальных «исходников» — чужой ребенок, чужая любовь, очевидное убийство — сложился красивый хеппи-энд с поцелуем на фоне заката в конце. Я убедил себя в том, что, если я подключу все свое многоумное воображение и вложу в этот сюжет всю фантазию, предназначавшуюся для будущих моих произведений — в том их количестве, которое мне было отпущено на все времена, то хрусталики надежды сомкнутся в заветный артефакт, на который упадет свет блеклой городской луны, и ты окажешься прямо под моими дверями, которые оживут ночным звонком.

Я думал так на диване, еще надеясь заснуть, ведь иногда случалось так, что я действительно засыпал, и какое-то количество часов темноты за оконным стеклом выпадало, но нет — не сейчас, у меня была слишком интересная игра в хеппи-энд, а потому я залил кипятком щепоть душистого черного чая из банки и расхаживал по кухне, как герой Достоевского, потом — пошел в зал и включил телевизор, и мелькание полуобнаженных тел в музыкальном канале создавало ритмическое напряжение, под которое хотелось складывать свой сюжет в слова песни в стиле соул, причем сразу — на английском.

Итак, Лиза, кровь, желчь и «кишечная масса», как выразился наш обходительный следователь, получены тобой были от подружки-врача, может быть даже — с уплатой денег, но мне не хотелось бы плохо думать о подружках-врачах. Стул был перевернут, кровь пролита (и неверно опознана экспертизой как твоя собственная — нужная группа, всего-то нужная группа!), желчь разбрызгана, сама ты уехала автостопом в какой-нибудь далекий российский город. В тот момент, когда я царапался в твою квартиру, ты была там и все слышала, но принципиально замолчала, ведь я не оправдал твоих надежд и вообще оказался мудаком, не готовым принять тебя с чужим ребенком под сердцем. Ты сказала себе: я посмотрю, как далеко пойдет мой медведь, пытаясь отыскать меня. И, когда тебе рассказали (вопрос, кто? Скажем так — добрый человек в МГБ!), что я встретился с Муравьевым, да поговорил с ним так, что он меня вышвырнул из лимузина буквально на ходу, ты осознала — да, медведь достоин прощения. Ты купила у пенсионера спавшую в гараже до лета двадцатилетнюю «Ладу» и ехала всю ночь по раздолбанным дорогам Смоленщины. Сейчас ты позвонишь мне в дверь, мы обнимемся, поцелуемся — правда, скорее, на фоне рассвета, чем на фоне заката, и умчимся в прекрасную, туманную неизвестность, ждать рождения ребенка, которого, по твоему настоянию, назовем Экклезиаст. Дома будем звать его Эклером, уменьшительно-ласкательное — Клуша.

Звонка в дверь не было, и я начал разворачивать следующую (какую по счету?) версию нашего с тобой хеппи-энда, когда на дворе обнаружилось какое-то движение, чрезмерное для четырех часов утра. Там были машины, люди, переговаривавшиеся приглушенными голосами, хлопанье дверей, хриплые шумы раций, и вливалось это все прямо в мой подъезд. Дверь заорала звонком — причем звонком бесконечным, — чей-то палец нажал и не отпускал кнопку всю ту минуту, пока я накидывал на себя одежду поприличнее и спешил обозначить свое присутствие дома криками «кто там», «кто там», хотя уже было до жути понятно, кто именно там.

— МГБ, откройте! — раздалось из-за двери.