Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Англичане выступали в театре «У ворот Сен-Мартен» со спектаклем «Отелло». Интерес к гастролям был громадный. На первом представлении, 31 июля, все ложи были оплачены заранее, а в час открытия касс, несмотря на сильный дождь, театр окружила толпа желающих купить билеты; за порядком следила сотня пеших и конных жандармов. Впрочем, большинство зрителей было заранее настроено против англичан, и лишь только поднялся занавес и были произнесены первые слова, как из всех концов зала послышались свистки и шиканья. Актеры надеялись, что при появлении актрис в сердцах зрителей проснется прославленная французская галантность. Но шум становился все громче, а в середине третьего акта произошел скандал: двое зрителей в партере повздорили, а их соседи, испугавшись, бросились на сцену через рампу, разбили несколько ламп и поранились. Пришлось призвать жандармов и опустить занавес. Когда все немного успокоилось, один из актеров вышел на авансцену и спросил, хочет ли публика видеть продолжение спектакля. Зрители ответили согласием и до конца «Отелло» вели себя тихо.

Но затем наступило время играть вторую пьесу – комическую оперу «Свидание», переведенную на английский язык с французского. Английские актеры в этой пьесе желали быть «как можно ближе к природе», а французам такое поведение на сцене показалось «просто подлым». В довершение всего английская актриса, игравшая субретку, после хорошо спетой арии удостоилась аплодисментов – и поклонилась, что во Франции было не принято; тут же снова начались смешки и шиканья, на сцену полетели разные предметы, и кусок сахара попал актрисе в голову.

Скандалом закончился и следующий вечер, хотя цену за билеты увеличили вдвое (чтобы сделать их недоступными для буйных простолюдинов), а в коридорах театра поставили жандармов. На сей раз англичане давали «Школу злословия» Шеридана и одноактную комедию «Интрига, или Дорога в Бат». Актеры снова начали играть под крики и свист, на сцену полетели тухлые яйца и даже камни; одна из актрис лишилась чувств, и занавес пришлось опустить. На вопрос директора театра, нужно ли продолжать спектакль, зрители дружно закричали «нет!», но согласились посмотреть другую, французскую пьесу. Однако выяснилось, что для изменения репертуара необходимо разрешение префекта полиции; в ожидании его ответа разъяренные парижане начали бросать на сцену камни и стулья. Префект менять репертуар не разрешил и предписал жандармам в случае неповиновения применить силу, что и было исполнено. Таким образом, в 1822 году попытка приобщить парижан к английскому театральному искусству закончилась полным фиаско.

Но прошло пять лет, и новые гастроли английской труппы в театре «Одеон» были встречены парижанами совершенно иначе. По свидетельству литератора Э. Делеклюза, зал этого театра был забит до отказа «целой толпой иностранцев всех классов общества, массой литераторов, как классического, так и

романтического направления, и множеством актеров всех французских театров». Англичане играли «Гамлета» и «Ромео и Джульетту» Шекспира. Степень правдивости их игры поразила французскую публику, воспитанную на гораздо более отвлеченных классицистических трагедиях; некоторым скептикам казалось даже, что подобная достоверность чрезмерна и едва ли не уродлива. Однако французские литераторы нового, романтического поколения (такие, как Виктор Гюго и Александр Дюма) жадно впитывали британский опыт.

А в ноябре 1832 года английская актриса Гарриет Смитсон (вскоре ставшая женой французского композитора Гектора Берлиоза) получила для своей труппы разрешение представлять английские пьесы на сцене Итальянской оперы. Таким образом, вкусы парижан за десять лет кардинально изменились.

Обилие иностранцев в Париже раздражало французских аристократов. Они, в частности, порицали Луи-Филиппа за то, что среди разношерстной публики, которой он открыл доступ в свой дворец, изобилуют чужеземцы. Аристократы-патриоты обвиняли соотечественников в «низкопоклонстве», заискивании перед чужеземными «шарлатанами». Так, один из авторов коллективного сборника «Париж, или Книга ста и одного автора», граф Ж.-А. де Моссьон, неодобрительно писал в 1833 году о «парижских шутниках», которые с распростертыми объятиями встречают любого врача и ученого, живописца и музыканта, чья фамилия кончается на -ефф или -офф, на -i или -th. Эти французы, утверждал граф, принимают каждого иностранца так гостеприимно, что никому не ведомый бедняк, явившийся в Париж в дилижансе, уезжает назад в почтовой карете, запряженной четверней, либо разъезжает по столице Франции в карете своих французских благодетелей.

Впрочем, большинство французов не только смирялось с обилием иностранцев в Париже, но и подыскивало для него теоретические обоснования. Например, другой автор того же сборника, Амори Дюваль, уверял соотечественников: «Мы не должны краснеть за то, что выписываем из-за границы людей, услаждающих наш слух: Моцарта из Германии (если, конечно, таковой родится там вновь), Россини из Италии; нет, мы должны этим гордиться».