Париж в августе. Убитый Моцарт

— С той поры как только стали философствовать по поводу этих самых душ, уже можно было бы выяснить о чьих душах идет речь. Один биолог сказал: «Если бы существовало бессмертие души, следовало бы предположить, что такой же бессмертной душой обладают и инфузории, живущие в кишечнике лягушки». Я, например, считаю, что сегодняшним вечером шляются как раз души этих инфузорий.

Кароль его не слушала. Ей было достаточно того, что их голоса разбили лед молчания. Она задала еще один вопрос, только для того, чтобы Уилфрид снова не замкнулся в своих мыслях:

— Танжер. Уилфрид, почему Танжер?

— Да просто. Предложите что-нибудь другое.

— Это какая-то авантюра…

«Идиотская», — подумала она, но не осмелилась произнести это вслух. Улитка уже почти освоилась, приклеившись к другой скале. Он угадал ее мысли. «Ну да, авантюра. Кино». А вслух буркнул сварливо:

— Да. Предложите что-нибудь другое.

Потом добавил сердито:

— Вы свободны. Вы всегда можете отказаться от этой глупости. Ваше присутствие ничего не упрощает, как раз наоборот.

— Вы настолько ненавидите меня, Уилфрид?

— Да не в этом дело. Это же не романтическое путешествие, моя крошка. Это — побег.

Нервно крутанув руль, он срезал поворот и, ворча, закурил новую сигарету:

— Интересно, а как мухи? Существуют ли мухи, которые умирают от старости? Что им приходится делать, чтобы все так же уворачиваться от паутины?

— Они улетают в Танжер.

Уилфрид никак на это не отреагировал. Он уже совершил глупость, когда вернулся за ней. Жалость — отвратительный недостаток. Жалость всегда наказуема.

— На каком языке говорят в Танжере?

— На всех.

— Чем вы рассчитываете там заняться?

— Все равно чем. Буду шофером. Полицейским. Продавцом орехов. Я выкручусь, — усмехнулся он. — И когда достигну прочного положения, вызову к себе сына.

— А я, Уилфрид?

«Я, да я. От нее только это и услышишь. Ты. А ты станешь проституткой. В твоем распоряжении есть еще несколько лет. И если не будешь расточительной, то позже, сможешь купить какой-нибудь бар, как показывают в кино».

— Вы, Кароль? Вы снова выйдете замуж. Замужняя женщина — это неплохое ремесло. Если бы Норберт умер обычной смертью, вы бы за него получили страховку, так ведь?

Немного задетая таким вопросом, она вздохнула:

— Да, я думаю.

— Какая удача для прокурора! Я так и вижу эту картину. Они убили его вовсе не потому, как вы полагаете, а из-за денег!

Кароль изо всех сил сдерживала слезы. Он по-дружески похлопал ее по спине:

— Ну, ну, Кароль. Вы — красивы. Красивая женщина всегда найдет выход.

Она почти закричала:

— Я не хочу ни с кем спать. Я — не Валери!

Он искренне рассмеялся:

— Бедняга, Кароль! Кто вам сказал, что надо с кем-то спать? Неужели я, мужчина, должен объяснять вам, что нет совершенно никакой необходимости ложиться в постель? Держу пари, что Омер никогда не забудет ваших черных глаз. Отказывайте. Даже давайте пощечины. Нужно, чтобы мужчины были без ума от вас, бредили вами. Вы выйдете замуж за самого безумно влюбленного, за самого богатого, за самого приятного. Это мой добрый дружеский совет. Эх, если бы я был на вашем месте!

— Вы были бы сорокалетней женщиной.

— Несчастная Кароль, опять эти ваши сорок лет! Но в глазах того замечательного безумно-богато-симпатичного вам едва исполнится тридцать. Двадцать пять. Двадцать. Он вас любит. И ничто не заставит его отказаться от своей идефикс. Он захочет окольцевать вас, как голубку, чтобы быть уверенным, что вы не улетите от него. И только после этой необходимой процедуры он засомневается в правильности своего поступка. Слишком поздно! Союз скреплен печатью!

— Но я-то не люблю его! — продолжала упираться Кароль.

Уилфрид воспользовался прямым отрезком дороги, чтобы на секунду отпустить руль и воздеть руки к небу:

— Ах, ну вот, вы слишком многого хотите! Если вам нужно журавля в небе, поезжайте в Фатиму, в Лурд

^[11]!

— Я люблю Норберта.

Он снова вскинул руки, потом, вздохнув, тяжело уронил их на руль:

— Это делает вам честь.

Ночь расстилалась по дороге. На каком сеновале потягивался бесконечно счастливый Фрэнк, инженер-электронщик? Какой дом моделей, а может и чайная, ожидали Валери?

Вспышкой фар «лянча» пронзила какую-то тележку. Ее хозяин — крестьянин, кое-как ковыляя, брел к своим вечерним удовольствиям: к тарелке супа и телевизору, брел к своему ровному, как ладонь, будущему.