Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски

Пока мы обмениваемся своими соображениями, бассет бесстрастно смотрит на нас. При взгляде на Завадскую в его влажных темных глазах загораются глумливые огоньки.

Пытаясь выставить собаку из гостиной, Завадская бормочет:

— Никогда не понимала Лорана, которому нравились картины и рисунки с изображением животных. Он собирал работы русских анималистов. Утверждал, что это помогает ему поддерживать духовную связь с родиной. Вообще говоря, у него были очень неплохие вещи работы Льва Бруни и Николая Сверчкова.

Бассет не делает ни малейшей попытки сопротивляться. Но и уходить он не намерен — наша компания ему кажется гораздо интересней, чем сидение в пустом коридоре. Завадская подпихивает его ногой в изящной туфле, и пес, сидя, скользит по паркету к двери. Дело идет очень медленно, так как собака мускулистая и тяжелая, а Завадская женщина в общем-то хрупкая и к тому же в возрасте. Неожиданная мысль заставляет меня перебить Завадскую:

— Простите, а почему он говорил о связи с родиной? Лоран что, родился в России?

Оставив собаку в покое, хозяйка с удивлением смотрит на меня:

— Что значит «родился в России»? Он был русским, ведь его настоящая фамилия была Ларин. Он сын выходцев из России, и это все знали. Как некоторые эмигранты, его родители изменили фамилию на французский манер. О его прошлом я мало знала. Он больше откровенничал со своим приятелем Габриэлем. Тот многое знал о Лоране.

Так вот что сказал Габриэль из магазина Лорана-Ларина! «Он мне говорил, что охотно пообщался бы со своими». Значит, Лоран был русским! А точно знаю, что это очень важно, но пока не могу сообразить, почему. Между тем Завадская подносит мне новый сюрприз:

— Знаете, Лоран что-то предчувствовал. Выйдя из больницы, он хотел оставить мне какие-то бумаги. Я рассердилась, сказала, что умирают раньше других те, кто думает о смерти. Он улыбнулся и промолчал. А вскоре…

О каких бумагах идет речь? Если Лоран не оставил их Завадской, то к кому обратился? К Габриэлю? От мыслей меня отвлекает телефонный звонок. Завадская нажимает кнопку режима конференции, и телефон отзывается бодрым голосом Бортновского.

— Наталия Алексеевна, день добрый. У вас Соловьева случайно нет?

Я открываю рот, но вредная старуха опережает меня, сварливо отвечая:

— Ко мне случаем не заходят, только по приглашению.

Этот ответ можно понимать и как признание моего наличия в квартире, и как полное его отрицание. У Завадской интонация часто вообще убивает желание вдумываться в смысл сказанного, и Бортновский вместо дальнейших расспросов начинает трусливо оправдываться:

— Извините, просто мы с ним хотели пойти пообедать вместе. Но если нет… Целую руки.

Завадская остается верна себе:

— Не переношу, когда мне руки целуют.

Она уже почти выключает телефон, когда из динамика доносится приглушенный голос Бортновского, обращенный к кому-то третьему в его кабинете:

— Его у Завадской нет.

Новое дело — меня кто-то разыскивает. И в этих поисках Бортновский оказывает посильную помощь. Ну вот, начинается. Меня зацепили. Но где? Через Бортновского? Это наиболее естественный ответ.

От нехороших мыслей меня отвлекает Завадская:

— Когда после пожара пришлось восстанавливать здание «Гранд Опера», роспись плафона заказали Марку Шагалу. Шагал мне нравится, но все-таки его стиль не для здания оперы. Знаете, что мне сказал один из чинов префектуры Парижа? «Да, здесь мы действительно допустили промашку. Но, с другой стороны, мы не так уж часто смотрим в опере на плафон потолка». Каково? И вообще, чувство меры и вкуса важно во всем. А в коллекционировании в особенности. Мы с моим другом Лораном видели одну вещь. Уверяю вас, любой новый русский с руками оторвал бы эту картину.

Я напрягаюсь и становлюсь, наверное, похож на почуявшего дичь и одеревеневшего в охотничьем экстазе спаниеля.

Нет, учитывая мой рост и конституцию, скорее на тощеватого ирландского сеттера. Я знаю, чувствую, что Завадская вот-вот сообщит мне что-то важное. А она мучительно долго достает зажигалку и раскуривает сигарету, и, только выдохнув в сторону тонкую струю дыма, продолжает:

— Так вот, это была картина неизвестного русского художника девятнадцатого века. Прелестнейший женский портрет, хотя и скорее красивенький, чем действительно глубокий. Но если бы вы знали, как Лоран обиделся, когда я сказала, что этот портрет — чистейший Грез.

В этом месте я проливаю кофе.

* * *

В кабинете в квартире Лорана Хелле терпеливо следил взглядом за согнутой фигурой Габриэля. Старик, шаркая, принес кофейник и разлил кофе в чашки. Вспомнив что-то, стал шарить по небольшому подвесному резному буфету. Наконец достал сахарницу и поставил ее на стол. Размешав сахар и сделав глоток, Хелле отставил чашку и грустно задумался, едва слышно постукивая пальцами по подлокотнику кресла.

Сокрушенно покачивая головой, он повернулся к Габриэлю: