Пархатого могила исправит, или как я был антисемитом

Когда отопительный сезон кончался, кочегары занимались ремонтом котлов, уборкой территории и подобными работами на подхвате. Разумеется, и на овощебазы нас посылали; эта повинность распространялась на всех работавших горожан. Кобака и меня назначили ехать в в Зеленогорск 16 сентября 1983 года. Овощегноилища мы не нашли, зато побывали на могиле Ахматовой в Комарове, оба — впервые. На комаровском кладбище нашел я и памятник Анатолию Исааковичу Лурье, профессору, заведовавшему кафедрой, принимавшему у меня дипломную работу.

В октябре 1983 года опять мы с Таней подавали на выезд «по полной форме» (со сбором всех немыслимых советских бумажек). В отделе кадров ЛКМЗ меня крайне неприязненно встретила начальница Елена Леонидовна Ханукаева; нужное выдала, но пристыдила. Лишь годы спустя я сообразил, что стыдила она меня не по должности, а по велению совести. А как иначе? Ее фамилия — самая что ни на есть еврейская, от еврейского праздника; от еврейского слова . Всплыла в памяти моя однокурсница и ее однофамилица Ася Ханукаева, родом с Кавказа. С Асей я не дружил, зато приятельствовал с нашим общим сокурсником Альбертом Фридманом, за которого она потом вышла замуж. Альберт рано умер, совсем еще молодым, и не увидел любопытного. Ася сделалась ревностной православной, в том же духе сына воспитала, и сын не остановился на полпути, как большинство советских выкрестов той поры, а ушел в монахи, поселился на знаменитой греческой горе Афон…

По занятному совпадении, молоденькую даму в лейтенантских погонах, принимавшую у нас документы в ОВИРе, тоже звали Еленой Леонидовной, только фамилия не совпадала: Ивановская. Очередной отказ она вручила нам 12 декабря

В четверг 8 марта 1984 года, на Уткиной Даче, я написал стихотворение, которое вошло потом в мою книгу Завет и тяжба. Это было возражение на стихи Кушнера «И в следующий раз я жить хочу в России…» из его новой книги .

Насос гремел. Приятель был угрюм,

Пил чай, отогреваясь понемногу,

И говорил. Индустриальный шум

Был к месту, не мешая монологу.

— Я не люблю Россию, не люблю.

Любил, да бросил. Разлюбил. Насильно

Не будешь мил. Ни ямбу, ни Кремлю,

Ни Пушкину не поклонюсь умильно.

Полжизни я не верил, что она

Мне мачеха — и, пасынок случайный,

Вздыхал: ее снегов голубизна!

Ее размах! простор необычайный!

И пышный город, где вся жизнь моя

Прошла, где русский дед мой большевичил,

Где нет мне ни работы, ни жилья, —

Не дорог мне. Долгов — сложил да вычел.

За что любить мне этот Вавилон,

Глухою, неправдоподобной злобой

Меня баюкавший? Чем лучше он

Флоренции, к примеру? дух особый?

Пусть так: во мне обида говорит.

Но нет, и скука, не одна обида,

И честь. Зря льстится почвенник: хитрит

С ним женщина, Камена иль Киприда.

Всех чаще — Клия. Девственницы сей

Повадки до оскомины знакомы.

Советует: добро и разум сей,

И усмехается: пожнешь погромы.

И странен мне поэт чудесный тот

Кто всё всё отмёл: и гнёт, и голос крови,

И — в новой инкарнации — тенёт

Всё той же домогается любови.

Нет, мой ответ: семь бед — один отъезд! —

…Год орвелловский выдался, унылый.

Он похоронен в Парголове. Крест

Над неказистой высится могилой.