Паруса судьбы

Солнце ласкало землю сладким теплом. Хмурясь на лужи, на стоявшего вдалеке десятника, вершившего какие-то указания казакам, на незасыпанные колдобины у портовой конторы, адмирал ошущал через открытые створки окна причуды мартовского воздуха, пахнущего то талым снегом, то залежалым прелым деревом, и задумчиво молчал. Слух его ловил теплый благовест церковной звонницы, унылый хлюп под копытами лошадей водовоза, а кто-то беспокойный внутри неуклонно вещал: поступай, как должно!

Миницкий налился гневом, трякнул ногтями о подоконник. Так оно завсегда: в столице в ус не дуют, а ему хребет ломать.

Он потер шею и прикинул: «Что ж, дольше ждали, покуда погодим Щукина. Его мундирная сила нынче шерстит окружные леса, авось да и вынюхают что… Оно ведь как бывает: издаля веревочка, ан, вон и кончик. Вот тогда и призову Преображенского, потолкуем».

Михаил Иванович энергично сел за стол, вытянул из секретера гербовую бумагу. На его тщательно выбритых щеках обозначились тяжелые складки. Раз обжегшись на молоке, поневоле дуешь на воду. Страх перед словами Черкасова, что он может попасть в худые композиции за своевольный срыв миссии, подтолкнул-таки его обмакнуть перо в чернила. Но прежде, взвесив все pro et contra43, командир отписал рапорт в столицу, в главное правление Российско-Американской Компании, в котором уведомлял о случившемся и о принятом в связи с этим решении.

Гербовая бумага упала в конверт, на который адмирал аккуратно наложил сургучовую печать, затем перекрестился и улыбнулся светло: «Береженого Бог бережет».

Глава 8

Ночь богата была стреловым всполохом и громовым раскатом. Андрей не спал. Глядел, как слезились окна, как ветер слизывал сыпь дождя; оставаясь в дорожном платье, ворочался с боку на бок на перине, не вынимая изо рта трубки.

Мрачные мысли постоянно одолевали его, давили пудовым хомутом, огненным колесом вертелись вкруг письма Алексея.

Поначалу Преображенский все же уговаривал себя подремать и немало маялся, лежа с закрытыми глазами, −пустое. Сон бежал прочь, оставляя в сердце мучительную горечь неизвестности.

«За что убили Алешку? Кто он − НОЗДРЯ? Какого черта я должен его беречься? Пакет, оный надобно стеречь пуще глазу?.. − всяк строил догадки Андрей Сергеевич. − И как всё это пригнать друг к другу?»

Из передуманного он твердо уяснил одно: ответ можно получить, лишь доставив этот пакет за океан, в форт Росс.

Время было позднее, когда Преображенский бросил на стол потухшую трубку, шурхнул волглым кафтаном о стул. Впотьмах он нашарил край одеяла, укрылся и, мало-помалу угреваясь, резонил:

− Будет! Из малых ребят давно вышел. Утро вечера мудренее. Аминь.

Ему снился знакомый сон, который частенько приходил к нему в последнее время…

Санкт-Петербург. Вьюжит метель, кругом кареты и сани: гремят, повизгивают, швыряясь в прохожих ошметками грязного снега.

Скрипят на ветру вывески, качаются на цепях, как на качелях. Город терзает запах скотобоен, шорных мастерских и прачечных. Воздух свеж лишь в парках да на берегах Невы.

Уже вечереет. Андрей убыстряет шаг. На перекрестке Васильевского, что у Андреевского рынка, будочник зябко ударяет каблуком о каблук.

Выждав удобный момент, Андрей вместе с другими треуголками, кибитками и почтенными цилиндрами перебегает дорогу и спешит, минуя аптеку и рынок… И чем живее ступает он, тем легче ему становится. «Ах, что же это я? Глупости-то какие творил! Совсем вниманием маменьку обделил… Виноват! Кругом виноват! Чего ждал от жизни, от людей?.. А сам-то, сам? Господи, только б поспеть. Не поздно ли в покаяние впал? Годы отсрочки не дают…− И тут же: − К черту, к черту такие мысли, никчемность одна!»

«Да быстрее же!» − колотится мысль. Послушные ноги бегут, тренькают шпоры, шаг шире, в глазах блеск надежды. Вот и арка: «Здравствуй, родная!» Впереди застыло крыльцо. А вот и пышноусый, белый как лунь, швейцар Иван. Ждет, не забыл, плещет руками в приветствии, обнажая беззубые десны в теплой улыбке.

«Я непременно куплю тебе фунт табаку, Иван. Завтра же, вот только маменьку обласкаю. Богом клянусь!»

Стучат каблуки ботфорт. Грозно охает дверь, точно говорит: «Так-так, приехали-с, барин, так нос не казать!..»

Щелкает железом языка как-то по-домашнему мягко, даже задушевно. Стены-молчуны, и те будто шепчут: «Ну-с, вот и слава Богу, вернулся… звони же быстрей!»

Преображенскому даже не верится: время и версты были сметены с сердца, что пыль.

Теплый, до слез дорогой всплеск валдайского колокольца, но куда как более нежный, чем у командира порта.

Tс-с! Приглушенные шаги за дверью. О, ему не спутать их нигде, никогда, ни с чьими… и маменькин голос − тихий, чуть с трещинкой: «Андрюшенька, ты?»…

* * *