Паруса в океане

К полудню был казнен последний ростовщик островного Тира. Горожане стали расходиться по домам. Мелкие торговцы, ремесленники, земледельцы, поливальщики террасных полей, мореходы, лесорубы, приказчики, писцы считали дело законченным. Не ломать же устои жизни, не выдумывать же иную власть и не искать же другого царя — где есть гарантия, что не будет хуже? Да и как скажутся нововведения на промыслах и торговле, на доходах на вере в старых богов, на всем, что устойчиво, что привычно, как родная короста, с которой сжился и которую содрать — больно…

Горожане расходились толпами, кучками, поодиночке, унося оружие и награбленное добро, бахвалясь и переругиваясь, прославляя богов, даровавших прекрасный случай поживиться чужим, и проклиная соседей, урвавших больше других.

— Куда вы? — орал Хромой с башни. — А кто будет защищать Новый Тир? Где я наберусь воинов? Вам наплевать, да? Предатели!

— И совсем мы не предатели, — доносилось в ответ, — мы продавцы.

И небеса содрогались от неслыханной брани Хромого.

За стенами дворца укрылась горстка рабов. Раб — не человек; подняв руку на господина, он терял право на жизнь. Крестьянин, проведший всю жизнь свою в трудах и страданиях, на смертном одре вдруг узнает, как все-таки прекрасна проклятая жизнь, так и человек, лишенный свободы, глубоко чувствует всю ее прелесть и готов заплатить самой дорогой ценой за мгновения свободы…

А вокруг дворца, этого крошечного островка рабской вольницы, затаился враждебный, предательский Тир. На материковую часть города отовсюду стекались толпы вооруженных купцов, мореходов, ремесленников и того разношерстного люда, который проживает и кормится на базарных площадях городов Азии. Люди, поддержавшие рабов в начале выступления, теперь были против них, и самые крепкие головы бунтовщиков не могли понять, почему же так вышло.

Царь Итобаал не остался в стороне от событий, поспешно стягивал свои морские и сухопутные дружины, разбросанные по всему свету. В городе появились хананейские воины в диковинных чужеземных шлемах и панцирях. Одни из них принесли с собой запахи италийских диких лесов, у других еще не сошел густой ливийский загар.

Астарт прекрасно понимал, что бунт — это смехотворная возня мухи со слоном, что Тир, владыка морей, одним плевком раздавит жалкую горстку смельчаков. Но он испытывал гордость и необыкновенный подъем оттого, что эти обреченные люди вверили ему свои судьбы. И теперь нет сил, которые сломили бы его, заставили сложить оружие или предать…

— В этом дворце мы продержимся хоть сто лет, — с уверенностью заявил Хромой. — Вина и еды достаточно, вода есть.

— Без чужой помощи не продержимся, хоть швыряй мы в тирян свиными окороками и лей им на головы вино, — сказал Астарт, — нужно поднять рабов в других городах. Есть у вас связь с ними?

— Я отправил самых ловких парней во все крупные города Финикии и филистимского побережья…

— Продержимся, — неторопливо, с непоколебимой уверенностью в голосе произнес новый верховный жрец Мем, и его глаза недобрым пламенем ожгли Астарта. — Устроим молебен, принесем жертвы… Отец наш Мелькарт не оставит нас. Он дарует нам победу…

— Проклятье, — сказал Астарт, остывая. — Почему боги любят пустые казаны? Дальше звук разносится?

Мем поплевал в разные стороны, очищая себя от скверны, и произнес с чувством:

— Господи, Ваал небесный, не слушай этого человека. Его язык — не наш язык, его речи — не наши речи… — Мем бесконечно сожалел, что Астарта выбрали шофетом.

По грязным, заплеванным плитам ползал крошечный младенец с расцарапанными в кровь щеками.

— Чей? — недовольно произнес Астарт, указывая на него.

Мем подхватил малыша на руки, погладил его редковолосую голову жесткой, натруженной ладонью. Лицо Мема сразу обмякло, стало простым и домашним.

— Этот отрок — сын почтенного раба-египтянина по имени Хнумабра, сказал он.

Астарт вспомнил этого раба, узкогрудого, пожилого и сутулого, который, прожив в Тире большую часть жизни, так и не научился говорить по-финикийски. Хнумабра был знаменит — это он открыл ворота крепости, впустив ночью бунтовщиков.

— Унесите его куда-нибудь, — проворчал Астарт. — Начнется беготня, раздавит какой-нибудь безголовый и не заметит.

И словно в ответ на его слова на разные голоса закричали часовые:

— Идут! Идут!

Густые волны копий, шлемов, щитов, поднятых над головами мечей хлынули внезапно из-за примыкающих к площади строений. Ударили невидимые катапульты. Тяжелые валуны с грохотом обрушились в крепость. Дворец визиря представлял собой мощную крепость, выстроенную в классическом хеттском стиле бит-хилани — толстые стены, неуклюжие, приземистые башни, массивные кованые ворота.

— Гвоздь! — крикнул Астарт. — Возьми своих молодцов и проберись в их тыл. Чтоб ни одна катапульта не уцелела!

— Все сделаю, шофет! — Глаза раба сверкали свирепым восторгом.

Начался приступ по всем правилам военного искусства — со штурмовыми лестницами, стрелками прикрытия и воплями устрашения.

Наконец осаждавшие, потеряв много убитыми и ранеными, откатились в гущу торговых кварталов.