Parzival

Рыдали в славном нашем стане:

И мавры – все до одного! -

Потерю страшную осмыслив,

К своим богам его причислив,

Скорбя, оплакали его..."

Вот что сказал оруженосец

Несчастнейшей из венценосиц...

Она едва не умерла,

Хотя беременна была

На восемнадцатой неделе.

Стучало сердце еле-еле...

Но как-то перед ней возник

Седой и сгорбленный старик,

Разжал он зубы королеве,

Живую воду влил ей в рот,

И тут же драгоценный плод

В ее зашевелился чреве.

Глаза усталые открыв

И отдышавшись понемногу,

Она сказала: "Слава Богу!

Коль я жива, ты будешь жив.

Мой сын, мое родное чадо!.."

(Осталась ей одна отрада:

На белый свет родить того,

Кто цветом рыцарства всего

Взрастет, мужаючи с годами,

О чем узнаете вы сами...)

. . . . . . . . .

И принести она велела

Рубашку с дорогого тела

И смертоносное копье -

Наследство скорбное свое.

Припав к рубашке той кровавой,

Насквозь проколотой, дырявой,

Лицо прекрасное ее

Вновь исказилось в страшном горе...

(Рубашка эта и копье

Погребены в святом соборе

Высокородными князьями,

Анжуйца первыми друзьями.)

Меж тем во многих странах света

Оплакивали Гамурета.

А дней четырнадцать спустя

Необычайное дитя

Она рожает в страшной муке.

Сын крепконогий, большерукий,

Богатырям иным под стать,

Красавец княжеской породы,

Едва не свел в могилу мать:

Ужасны были эти роды...

По лишь теперь, стремясь вперед,

Моя история берет

Свое исконное начало...

Так что б все это означало?

Я долго шел кружным путем,

Чтобы начать рассказ о том

Великом муже достославном,

Кто станет здесь героем главным.

Мы говорили без конца

В повествовании предлинном

О подвигах его отца.

Пришла пора заняться сыном.

Мать берегла его от всех

Опасных рыцарских утех,

Чтоб оградить его от бедствий.

Военных игр не знал он в детстве.

Над ним придворные тряслись,

Мать над ребенком трепетала

И в упоении шептала:

«Bon fils, cher fils, o mon beau fils!»45

Рожденный доблестным отцом,

Подрос он славным кузнецом:

Душа взыграла в нем мужская,

Когда в избытке юных сил

Своим мечом он молотил,

Из шлемов искры высекая...

Возросший в королевском замке,

Он вскормлен был не грудью мамки,

А грудью матери своей.

О, сколь отрадно было ей

Младенцу милому в роток

Совать свой розовый сосок.

Так в незапамятное время

Пречистой девой в Вифлееме

Взлелеян был и вскормлен тот,

Кто спас наш человечий род

И, муку крестную принявши,

Своею смертью смерть поправши,

Призвал нас к верности и чести...

Но кто нарушил сей завет,

Тому вовек спасенья нет

От злой судьбы и божьей мести...

И, в эту мысль погружена,

Высокородная жена

Слезами орошала зыбку.

И все же дамы во дворце

Читали на ее лице

Едва заметную улыбку.

Она младенцем утешалась,

В ней боль с отрадою смешалась...

Никто из вас, мои друзья,

Не знает женщин так, как я.

Ведь я – Вольфрам фон Эшенбах,

В своих прославленных стихах

Воспевший наших женщин милых.46

Я лишь одну простить не в силах

И посему не стану впредь

Ей гимны сладостные петь.

Из сердца выдерну щипцами

Страсть к вероломной этой даме.

. . . . . . . . .

Итак, с историей моею

Я познакомить вас спешу.

Но нет, не «книгу» я пишу

И грамоты не разумею.

Все, что узнал я и постиг,

Я не заимствовал из книг.

На это есть поэт другой.47

Его ученым внемля строчкам,

Готов бежать я, как нагой,

Прикрывшись фиговым листочком...

III

Весьма прискорбно, господа,

Что среди женщин иногда

Нам попадаются особы,

От чьей неверности и злобы

Мы терпим много разных бед.

В их душах женственности нет,

Они коварны и фальшивы,

Жестокосердны и сварливы,

Но так же, как и всех других,

Мы числим женщинами их,

Иного не найдя названья...

Сии ужасные созданья

Порой страшнее сатаны...

На вид все женщины равны,

И голоса у них прелестны.

Однако, признаюсь вам честно,

Что, если бы достало сил,

Я женский пол бы поделил

На две различных половины.

Одни, как ангелы, невинны,

Смиренны, женственны, верны,

Другие – в помыслах черны,

В них фальшь гнездится и зловредность...

Вот говорят: ужасна бедность.

Но той великая хвала,

Что выбрать бедность предпочла

Во имя верности священной,

Не осквернив себя изменой.

Ну, кто из нас в расцвете лет

Решился бы покинуть свет,

Презреть несметные богатства,

Страшась греха и святотатства,

Земную власть с себя сложить,

Чтоб только Господу служить

И заслужить прощенье Бога?..

Увы, средь нас совсем не много

Столь праведных мужей и жен,

Чем я безмерно удручен...

Но Герцелойда порешила

(Ей Совесть эту мысль внушила),

Вкушая божью благодать,

Покинуть трон, корону снять

И скипетр свой сложить могучий,

Чтоб удалиться в лес дремучий...

Печали ей не превозмочь.

Ей все равно: что день, что ночь.

Столь сердце скорбью истомилось,

Что солнце для нее затмилось.

Тоскою скованную грудь,

Увы, не оживят ничуть

Ни луговых цветов цветенье,

Ни соловьев ночное пенье.

В лесу приют она нашла.

С ней горстка подданных ушла,

И, повелительнице внемля,

Они возделывали землю,

Большие корчевали пни...

Так потекли за днями дни.

У ней одна забота ныне:

О мальчике своем, о сыне

Хлопочет любящая мать.

И вот она велит созвать

Всех взрослых жителей селенья

И говорит без промедленья:

"Постигнет смертный приговор

Тех, кто затеет разговор

При нашем сыне дорогом

О рыцарях или о том,

Как совершаются турниры.

Я родила его для мира,

И чтоб не сделалась беда,

Он знать не должен никогда