Пасадена

Поэтому открытка, полученная летом тысяча девятьсот двадцать четвертого года, ничуть ее не удивила; на ней было изображено цветущее апельсиновое дерево на фоне снежной шапки Лысой горы, с надписью, выполненной в стиле надписей на свадебных тортах: «Пасадена, жемчужина долины». Открытка была короткая и не очень ей понятная: «Капитан Пур никуда от меня не денется. Он оставляет меня одного и знает, что по-другому поступить не может. Здесь нам всегда нужны помощники. Дитеру ни слова». Целый месяц Линда носила открытку в кармане фартука, когда ходила в разделочный цех сдавать улов по двадцать центов за фунт. Первый раз в жизни она оставляла себе все заработанные деньги, но это оказалось вовсе не так радостно, как она думала. Монеты хранились в консервной банке над мойкой, и только они с Дитером видели, как они поблескивают на закатном солнце. Линда смутно понимала, что Брудер, должно быть, уехал из-за Дитера, и поэтому прятала открытку от отца, так что скоро открытка совсем затерлась и сильно порвалась, потому что Линда сильно прижималась к резиновой ленте конвейера, который увозил от нее белые, разделанные на филе тушки. Потом пришло письмо, и на конверте она сразу же узнала почерк Брудера. В письме оказалось много больше, чем она ожидала от Брудера; он был немногословен, но все равно стало ясно, что он скучает по ней, что часто о ней думает, а как она — думает о нем? Нет, Брудер не писал ничего такого, но Линде показалось, что фраза «Девушки в Пасадене все сплошь или высокомерные дурочки, или страшные сплетницы, но у меня есть подруга» прямо-таки пышет страстью. Потом пришло второе письмо — в нем он приглашал ее, Линду, приехать к нему на ранчо Пасадена.

Она знала, что не поедет. На руках был Дитер, ферма, но не прошло и недели, как она ответила: «Я приехала бы, если бы мне было можно, ты это знаешь, правда ведь?» — и тут в «Гнездовье кондора» объявился Эдмунд. Вечером он вошел на задний двор — Карлотта прижималась к нему лихорадочно-красной щекой, а на закорках у него сидел маленький сын. Свои очки он где-то потерял, сильно щурился и выглядел от этого старше. Эдмунд сказал, что его легкие соскучились по океанскому воздуху и что у него с сыном по имени Паломар кости хрупкие, как яичная скорлупа, потому что они жили далеко от океана. Карлотта, которую Линда помнила крупной, длинноволосой, в больших бусах красного стекла, состригла свою гриву в маленькую аккуратную прическу, а в руке сжимала мокрый от пота носовой платок. Эдмунд велел Линде приготовить для них «Дом стервятника»:

— Обустрой нас здесь, хорошо?

Она послушно вымыла полы, начистила окна, починила сломанную перекладину кресла-качалки, посадила у входа огненно-красные хризантемы, под самую крышу повесила связки красного стручкового перца. Карлотта тут же забралась на старую пружинную кровать Брудера, начала раздавать оттуда какие-то горячечные, безумные команды — особенно чтобы Линда хорошенько смотрела за Паломаром — и уже не вставала с этого ложа: не мылась, не ела, даже не смотрела, как ее сын неуклюже ковыляет по берегу, точно маленькая черепашка.

Паломар был тяжелый, как мешок лука весом сорок фунтов, и пахло от него все время амбаром. Казалось, потной шее тяжело держать такую тяжелую голову, на которой торчком стояли черные проволочно-жесткие волосы; серые глаза медленно вращались в опущенных книзу глазницах. Иногда Линде казалось, что у ребенка что-то не то с головой и что ему досталось от отца слабое зрение. Он мог часами сидеть над рыбным садком, смотреть, как на льду засыпает летучая рыба, и тусклый взгляд его совсем ничего не выражал. Он почти не плакал — разве что когда Линда сажала его в тачку и катала по ферме. Она любила этого мальчугана, но больше из жалости к брату, чем почему-нибудь еще. И только она начала привыкать к тому, что Эдмунд вернулся и почти все Стемпы снова вместе, как когда-то, из Пасадены пришло новое письмо. Брудер снова просил ее никому ничего не говорить (до этого Линда уже писала ему, что Эдмунд вернулся), но настойчиво интересовался: раз Эдмунд теперь дома, значит, она может освободиться и приехать к нему на ранчо? «Если женщина раздумывает, значит, она проигрывает», — писал Брудер, сообщал, что для нее на ранчо найдется работа и кровать рядом с кухней, и добавлял: «Ни Дитер, ни Эдмунд долго не думали — уехали от тебя, и все».