Пасадена

Как-то раз в конце апреля Линда отправилась с Брудером в деревню, к минеральному источнику. Она рассказала ему, что уже давно ученые определили химический состав «апельсиновой» воды, и он оказался почти таким же, как в источниках настоящего Баден-Бадена, неподалеку от Шварцвальда. Правда, по дороге из Франции домой Дитер успел рассказать Брудеру о Черном лесе, где стояли сосны, рос густой подлесок и черное дерево, а в сумерках зловеще ухали совы. «Люди ехали из Берлина, Парижа, Лондона, чтобы водой свои непонятные болячки вылечить. А я продавал им жестяные кружки. Печатал на ручке год, когда они приезжали, и продавал». Всякий раз, говоря это, Дитер как бы в доказательство брал в руку свою киянку. С восьмидесятых годов девятнадцатого века калифорнийские туристы с одной и той же целью ездили в Приморский Баден-Баден — сначала верхом, потом, совсем недолго, в дилижансе, потом на поезде и вот теперь на машинах. На крутом обрыве над источником построили гостиницу — пряничный домик с балконами и видом на океан, где комнаты стоили полтора доллара в сутки, а гостей встречал плакат «Прочти, подумай, выпей и живи!». До знакомства с Валенсией Дитер работал там. Он таскал запыленные чемоданы из кожи под крокодила, подавал фруктовый лед, который делали из сока местных лимонов, женщинам, сидевшим в ивовых креслах и нежившимся на солнце. «Но меня рассчитали, потому что я вечно вонял луком», — говорил он Линде много раз, столько же раз меняя рассказ по своему усмотрению, и в самом последнем, за обеденным столом накануне вечером, фигурировали слепая вдова, у которой был самый крупный в мире бриллиант, белобрысый холостяк со слугой-сиамцем, а еще белый терьер некой миссис Фёрнес из Пасадены, который охотно пил лимонад и как-то раз свалился замертво прямо к ногам своей хозяйки, вечно втиснутым в мужские полуботинки без застежек, да еще на полтора размера меньше.

На площадке у источника Линда попросила:

— Расскажи о войне.

— Нечего о ней рассказывать, — ответил Брудер.

— Ну хоть что-нибудь!

Он призадумался, решил не утомлять ее ничем сложным и начал:

— Служил у нас один парень… Просто горе, а не механик, вечно инструмент терял. Каждое утро он просыпался и начинал канючить, что вот сегодня-то ему точно конец. По ночам, когда палили из гаубиц, он читал стихи. Для него это было вроде молитвы, и вокруг него в темноте собирались ребята, слушали поэмы и куплеты. Когда его убили, капитан отдал мне его книжки, и там я прочитал один стих, который напоминает мне вас.

Линда склонилась к нему, и Брудер прочел нараспев строки:

Ее безмолвье, чудный блеск очей

Лишили слов мой жадный ум, где зрелиОпять вопросы к госпоже моей.[2]

Стихотворение показалось Линде милым, но она не понимала, что Брудер имел в виду; только через несколько лет — в книжном магазине Пасадены, где со склада доносился запах сосновых ящиков, а еще в испанской библиотеке — она узнала, что это за стихи. У Линды не было знакомых, которые помнили на память стихотворения, и от этого ее любопытство разгоралось все сильнее. Брудер был то словоохотлив, то груб, то читал поэтов и цитировал святых, то бесстыдно, пристально глазел на нее и бурчал, когда она подавала на стол выпечку и черный кофе. Когда он заговаривал об Обществе попечения, Линда представляла его, мальчика, в месте, похожем на миссию Сан-Луис-Рей, где с фасада крупными кусками осыпалась штукатурка, а на двор падала тень от двухэтажной колокольни; она воображала свет, льющийся из розетки окна над двустворчатой входной дверью миссии; косые лучи падают на лицо маленького Брудера, а он, руководимый монахинями в серых одеяниях, усердно учит урок. Однажды — Дитер уже был на войне — Линда с Эдмундом бегали на незасеянное поле по соседству с миссией, где давным-давно зрел виноград и овцы мирно общипывали листья с париковых деревьев; поблизости было кладбище, затененное хвойными деревьями, и Линда рвала там золотые маки и вплетала их себе в волосы. Брудер вырос в таком же месте?

— Нет, ничего похожего, — ответил он.

Он закурил, голубоватый дымок поднялся к лицу, и Брудер стал рассказывать, как вместе с ним в спальне жили чистые мексиканцы, мексиканцы наполовину, тугодумы, мелкие преступники, несколько негритят, два брата-китайца.

— Мы жили в большом доме «Каса Анхелика», сорок мальчишек и четыре воспитательницы, а одна была очень толстая и еле ходила. Дом стоял у самых ворот городской фермы и после занятий, на которых миссис Баннинг учила нас не читать и писать, а сортировать апельсины и выращивать овощи, она посылала нас в поле — таскать мешки вместе с рабочими. Ферма была большая, целых пятьсот семнадцать акров, удобряли ее из пасаденской канализации, и до самой ночи мы лазили на каштаны, объедались апельсинами, собирали посевную картошку и люцерну. Канава с коричневой жижей проходила через всю ферму, и пока мы не вышли из своего приюта, то и не догадывались, что от всех нас вечно несло дерьмом.

— Ты мне правду говоришь? — спросила Линда.