Пашка из Медвежьего лога

-- Кажись, тут глухариный ток был, птицы слеталось тьма. Бывало, утрами как заведут тары-бары на всю округу... Ну да, тут был ток, вот и перышки свежие от глухаря. Видать, наведываются... А тут, глянь, крылом черкнул. -Потом он вдруг спохватывается, смотрит на низкое солнце. -- Надо поспешать, а то и в самом деле перелет не захватим... Есть, говоришь, Пашка, захотел? Там, на озерах, пожуем...

-- Ногу маленько растер, дедушка, -- жалуется тот.

-- А ты перемотай пoртнкy, теперь скоро дойдем. Может, жирного селезня добудем -- на ночь жирком намажу, -- отвечает он на ходу.

Мы прибавляем шагу.

Нас опережают плотные стайки уток и одинокие, видимо, отставшие от своих табунов, болотные птицы. Журавли расклинивают небесную синь. Над ними сдержанно плывут два беркута. Журавли начеку, отклоняются то вправо, то влево, но хищники не отстают -- сторожат момент. Так, в напряженном поединке, они и растворяются вдали.

Болота начинаются сразу, как только мы спускаемся к равнине. Гурьяныч ведет нас напрямик к ельнику. Ноги проваливаются в оттаявшую грязь чуть ли не по колено. Долго петляем, обходя рытвины, залитые водою.

-- Дьявол попутал, надо бы перелесками -- там суше, -- сокрушается старик, но не сворачивает, продолжает шлепать по воде уставшими ногами.

У ельника обходим последнее болотце. Наконец-то!..

И вдруг потрясающий гул, беспорядочное хлопанье крыльев, гортанный крик! Мы останавливаемся. Кудряшка поднимает голову. Два старых беркута, вспугнутые нашим появлением, поднимаются в воздух, оставив на земле серый бесформенный холмик.

Мы подходим к нему. Добрые глаза Гурьяныча вспыхивают гневом.

-- Сбили, окаянные! -- Он угрожающе трясет посохом в сторону удаляющихся хищников.

На твердой земле между кочек лежит растерзанный журавль: бесформенные куски мяса, сломанное крыло, перья...

Солнце у горизонта. Медлить нельзя. Торопимся вдоль опушки леса. Слева доносится журавлиный крик. В нем и тревога, и призыв, и какая-то безнадежность -- это самец отбился от стаи, ищет подругу. Он медленно ходит по болоту, высоко поднимает голову, слушает, зовет...

Гурьяныч, не задерживаясь, сворачивает в лес, но вдруг останавливается, вытянув вперед руку.

"Янг,.. янг... янг..." -- где-то трубят лебеди. Ближе, яснее. И уже рядом звуки мешаются с плеском воды -- стихают.

Стволы елей, корявый валежник преграждают путь, теснят нас вправо к чуть заметному просвету, но Гурьяныч, покряхтывая, лезет по-медвежьему напролом, выводит нас к охотничьему балагану. И тут, мы обнаруживаем, что Пашки с нами нет.

-- Убег! Я ведь знал он, шельмец, убегет, надо было привязать.

-- Куда же он убежал? -- удивляюсь я. Гурьяныч машет в сторону озер и, весь повернувшись ко мне, говорит:

-- На озера, конечно. Неспроста убег, чего-нибудь надумает. С ним ухо востро держи!

Подошла усталая Кудряшка. Пока развьючиваем ее, Гурьяныч торопится рассказать мне какую-то историю.

-- Ты послушай меня, -- говорит он, развязывая веревку. -- В прошлую осень мы с ним тут вот из этого ельника вытыкаемся, а на той вон дальней мочажине медведь пасется. Обрадовался. Думаю: давно я с тобой не баловался. Ружжо с сошками выдергиваю из вьюка, а он, внучек, увидел медведя и к нему. Другой бы оробел. Поймал я его, достал сыромятный ремень, одним концом перевил ему шею, другим приторочил, голубчика, повыше к елке, иначе не дал бы стрелять. Крадусь это я к мочажине. Зверь ничего не знает, кормится на троелисте. Подкрадываюсь я к нему незаметно, уж и стрелять можно. А он, криволапый, вздыбился, весь насторожился, бельмы свои пялит куда-то правее меня. Ну, думаю, сейчас я тебя начиню свинцом, -- и пальнул. Зверь вгорячах махнул через болото, но не перебежал, упал в воду. Гляжу -- справа Пашка. Никак из земли вырос?! Не черт ли, думаю, надо мной потешается? Протер глаза. Ан нет, вижу, петля на шее у него болтается, значит, перегрыз ремень. Окликнуть хотел, а он в чем был возьми да и завались в болото, налег на медведя. Зверь уж мертвый, но еще лапами водит, пасть оскалил, а Пашка схватил его за зад, тащит по воде к берегу, что телка, не боится. Жаль, внука нет, а то бы он подтвердил. Так что его тут и соструненным не удержишь. А что надумал -- не отступится... Боюсь, обведет он нынче нас с тобою. Даром, что мал. А уж обстрелять ему ништо. Волю не надо давать.

-- Да что вы, Гурьяныч, как это -- обстреляет, какой из него еще охотник?!

-- Обстреляет и глазом не моргнет. Он теперь о ружьем хоть куда пролезет. Я-то знаю, ловок, чертенок! -- не без гордости за внука закончил он и, немного подумав, продолжал: -- Возраст у него в самый раз, все хочет знать, все на себе испытать, всюду быть первым, а часто не туда гнет линию. Но повзрослеет -- поймет, что к чему, рассудит, деда не подведет. Ни-ни, это я знаю.

-- Вы правы, Гурьяныч, он же мальчишка. Сами были такими. Потом все уляжется в нем, и ваши заветы станут для него законом.

-- Этого я и добиваюсь... А вам бы поторопиться, ишь как завечерело.

-- Вы разве не пойдете на озеро?