Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города: 1917-1991

Правда, все мы прошли школу выживания в пионерских лагерях. Первой в коммунальную жизнь окунулась моя мама. В Ленобласти, под Тайцами, сравнительно недалеко от тех мест, где до событий 1917 года мой прадед регулярно нанимал на лето большой дом для своей семьи, в бараках, на нарах с матрасами, набитыми сеном, мама провела лето 1933 года. Кормили пшеном и треской.

Пионерский лагерь. Поселок Тайцы под Ленинградом. 1933. Личный архив Н. Б. Лебиной

Дисциплинированная от природы, юная Катя Чиркова «вписалась» в систему сборов и линеек, но домой постоянно отправляла записки с просьбой забрать ее из лагеря. Такая же история приключилась и со мной. В 1961 году я поехала в пионерский лагерь «Северная зорька» от Академии наук СССР. Жили мы в Рощине, в каменных двухэтажных домах. И кормили вполне прилично, и развлекали. Но письма, которые я отправляла родителям, моей маме напоминали ее собственные послания. «Здравствуйте, дорогие мамочка и папочка! Я очень, очень скучаю и все время плачу. Записалась я в три кружка: плаванье, фотокружок и кружок танцев. Вчера у нас был концерт… Концерт был большой и интересный. Я участвовала в нем»595

, – писала тринадцатилетняя дурочка (я!), в то время как некоторые ее сверстницы уже вполне осваивали практики куртуазности. Хорошо запомнила одетую в вызывающие по тому времени бордовые шортики Дашу Александрову (дочь академика Александра Александрова). Мы с ней были ровесницы, но я гадкий воробышек, а она рано созревшая прелестная девушка. Мне кажется, она легко вписывалась в любую обстановку и в ранней юности, и позднее.

Скучал в пионерском лагере и мой муж. По иронии судьбы он тоже отдыхал в «Северной зорьке», но двумя годами позже меня. А через четверть века, в конце 1980‐х, трогательно-забавные письма писал мой сын (Леонид Олегович Годисов, 1977 г.р.) из спортивного лагеря: «В лагере много интересного. Но дома гораздо лучше. Скучаю. Очень жду вас. Обязательно пишите»596. В той же переписке 1988 года я обнаружила неопровержимые подтверждения наличия «колбасных поездов» в СССР. Сынишка просил привести сладкого, хотя мы ему, конечно, каких-то конфет дали с собой. В ответ на его просьбу в письме от 28 июля 1988 года я пишу: «Припасы уничтожай постепенно. Дело в том, что в Ленинграде нет вообще никаких конфет, будут только в сентябре». А через несколько дней, 3 августа, спешу радостно сообщить: «Папа привез тебе из Москвы шоколадного зайца, шоколадку, две „Сластены“». Все доставим в родительский день»597.

Возвращаясь к семейным практикам «общежития», я невольно вспоминаю слова Иосифа Бродского из беседы с Соломоном Волковым: «Мы там, в Питере, все выросли убежденными индивидуалистами – и потому, может быть, большими американцами, чем многие настоящие американцы»598. И я, и мои родные, тоже питерцы, к тому же разных поколений, оказались людьми малокоммуникабельными, хотя вполне адекватными, а главное, законопослушными – и в дни нашего пионерского вынужденного коммунитаризма, и позднее. Однако внутренняя дисциплина не мешала и не мешает нам быть индивидуалистами, которые всегда предпочтут находиться в одиночестве, нежели в толпе, пусть даже веселой и интеллектуальной.

В конце 1920‐х годов во многих коммунах обобществлялось 40–60, а иногда и 100% заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в бытовых коллективах: «Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ-коллектив. Он выдает деньги на обеды (дома только чай и ужин) <…> закупает трамвайные билеты, табак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино»599. Кое-где из общей казны даже оплачивались алименты за разведенных коммунаров. Как и в начале 1920‐х годов, в большинстве коммун доминировал аскетизм. Запрещалось, например, по собственному желанию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива. Кроме того, деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали, «хочет ли вновь вступающий строить новую жизнь или он просто заинтересован в жилой площади»600

. Покинуть бытовой коллектив можно было, только положив на стол комсомольский билет, что влекло за собой неприятности. По воспоминаниям одного из первых строителей Сталинградского тракторного завода Якова Липкина, там тоже спешно создавались коммуны. Он сам был записан в коллектив заочно. Не участвовать в этом мероприятии было невозможно, отказ рассматривался как проявление ярого индивидуализма601. В 1930 году в стране насчитывалось около 50 000 участников бытовых коллективов602. Однако, кроме наивного желания «перескочить к коммунистическим отношениям», ни у руководящих работников, ни у рядовых коммунаров не было ни материальных условий, ни элементарных знаний психологии. Не случайно сами коммунары писали: «Позднее, когда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буднями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечилась инициатива ребят из‐за скороспелого желания быть стопроцентными коммунарами»603.