Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города: 1917-1991

В контексте сталинского гламура конца 1930‐х в структуре молодежного досуга появились карнавалы и маскарады – некое подобие дореволюционных балов. В 1937 году Свердловский областной дом народного творчества издал «Методическое письмо по подготовке к празднованию ХХ годовщины Октябрьской революции». Авторы предлагали организовать бал-карнавал, считая, что такие формы досуга «призваны быть воплощением радостности счастливой жизни в нашей стране». «Пропуск карнавальных костюмов и масок можно разрешить, – указывалось в брошюре, – только после предварительной проверки. Для этого приглашаются представители редакции газеты, райлита, НКВД или милиции. Для них отводится отдельная комната, где производится регистрация костюмов и масок». Строго регламентировались и танцы на карнавале: танго и фокстроты по-прежнему считались не совсем советскими711

. Конечно, в приватном пространстве, в том числе на домашних вечеринках, танцевали всё. Мама всегда вспоминала, что, кроме вальса бостон, старшеклассники на днях рождения, особенно в семье Вейнберг (подробнее см. «Макулатура») с удовольствием приобщались к танго, фокстротам, пасадоблям. В домах часто были пластинки «Брызги шампанского», «Рио-Рита», «Черные глаза», «Утомленное солнце». Их крутили на патефонах и во время войны. Мою маму, до войны студентку Ленинградского юридического института (позднее юридического факультета ЛГУ) в феврале 1942 года «по блату» – благодаря бывшим сослуживцам ее отца – полуумирающую от голода взяли на должность освобожденного секретаря комитета комсомола Управления Ленинградской милиции. Работа спасла не только ее, но и бабушку – маму «поставили» на котловое довольствие, но разрешили жить не в казарме, а дома, на Невском, в четырех километрах по прямой от здания Главного штаба, где долгое время находилось Управление милиции. Каждый вечер по темному, пустому и заваленному снегом Невскому молоденькая девушка с большим трудом, но завидным упорством шла домой – несла в котелке пшенную кашу для матери… Много чего нагляделась моя мама во время этой «выгодной службы». Видела шатающихся от голода воришек – учащихся ремесленных училищ. До войны они в большом количестве наводнили Ленинград по системе Оргнабора рабочей силы и первыми умирали от голода. Видела женщину, засолившую целую кадушку человечины – свою соседку по коммуналке. Но трагическое уживалось с комическим даже в страшные дни блокады. Как-то перед оперативниками города поставили задачу выявления воровских притонов. На вопрос, по каким признакам определять бандитские «хазы», было дано четкое указание: «Где патефон, там и притон!»

В публичном пространстве в рамках большого стиля послевоенного времени еще популярнее стали чопорные коллективные танцевальные вечера. Астрофизик петербурженка Таисия Дервиз вспоминала: «Маскарады в Новый год в школах были не редкость»712

. На карнавалы приглашались ученики из мужских школ, иногда военных училищ. Обязательной частью таких вечеров были танцы, программа которых утверждалась заранее. В условиях далеко не сытых послевоенных годов копирование дореволюционных балов в институтах благородных девиц и женских гимназиях было явно пародийным. Школьные вечера, как писали современники, представляли собой странную «смесь концлагеря и первого бала Наташи Ростовой»713

.

Напыщенные и излишне сложные бальные танцы превращали развлечение в фарс не только в школах, но и на публичных танцплощадках послевоенных городов. В Ленинграде, например, во Дворце культуры имени Кирова находилась самая крупная в городе крытая танцевальная площадка – знаменитый Мраморный зал. Один из его завсегдатаев, литератор Олег Яцкевич, писал об этом зале: «Он состоял из трех частей, условно разделенных колоннами. В центральной части <…> сидел эстрадный оркестр, который мог исполнить, если бы разрешили, любой фокстрот или танго, но… Но па-де-катр, па-д-эспань, краковяк и полька главенствовали в программе»714

. Власть активно навязывала нормы танцевальной культуры. Контроль над молодежными развлечениями развивался в конце 1940‐х – начале 1950‐х, в ходе кампании борьбы со «стилягами», которых власть порицала не только за особый стиль одежды, но также за манеру двигаться и прежде всего танцевать. Именно в это время появляется в советском лексиконе слово «стиляга», внедренное официальной периодикой и связанное на первых порах с танцевальными предпочтениями молодых людей.

После смерти Сталина, несмотря на явную демократизацию быта, отношение власти к танцам менялось медленно. На публичных танцевальных площадках до начала 1960‐х царил довольно жесткий контроль. Он высмеян, в частности, в фильме Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь». Эта комедия вышла на экраны в 1956 году, вскоре после ХХ съезда КПСС. Как насмешка над танцевальными канонами большого стиля (и над старорежимным начальником Огурцовым) звучат строки из басни «Медведь на балу». Явившийся на лесной праздник Медведь возмущается: «И почему енот и крот / Танцуют танго и фокстрот?»