Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города: 1917-1991

Наши семейные воспоминания по поводу соблазнов азарта в условиях советского быта немногочисленны. В 1930–1950‐х годах мои бабушка и дедушка, папа и мама как сознательные граждане, конечно же, подписывались на государственные займы, но выиграть ничего не удавалось. То же самое происходило и с денежно-вещевыми лотереями 1960–1980‐х годов, которые папа называл в семейном кругу «официальным обманом трудящихся». Ну а в карты отец играл обычно в Кисловодске, в санатории Академии наук, для поддержания общения. В целом, признав азартные игры асоциальным явлением, власть поспособствовала перемещению проявлений чувства риска и авантюризма в пространство криминала.

Макулатура

Художественная литература: характеристики культурно-бытового маркера

Слово «макулатурный» в русском языке появилось до прихода к власти большевиков. Даже в словаре Даля встречается существительное «макулатура». С определенной долей уверенности можно предположить и наличие во второй половине XIX века в лексике горожан однокоренного прилагательного. Пока трудно сказать, когда оно обрело переносный смысл и такие устойчивые коннотации, как «книга», «чтиво», «произведения». Но уже в 1920‐х в словарях «макулатурой» называют «испорченные при печатании листы бумаги; испорченные, негодные для обращения денежные знаки; документ, не имеющий доказательной силы», а главное, «никуда не годное письменное произведение»490

. В словаре Дмитрия Ушакова (вторая половина 1930‐х) подчеркнут переносный смысл слова «макулатурный» – «являющийся макулатурой <…> бездарный. Макулатурный роман»491. Подобная интерпретация встречается позднее в справочниках разного рода. Таким образом, в советском языковом пространстве присутствовал факт маркирования некоего сорта художественной литературы как макулатуры – никчемного с эстетической и познавательной, а иногда и с политической точек зрения чтива. Определение степени «макулатурности» книги обычно возлагалось на органы цензуры. Но нередко государственная система называет те или иные произведения «низкопробными», уже когда они вращаются в бытовом поле. Именно эта практика получила особое распространение в советских условиях.

Накануне событий 1917 года чтение в среде интеллигенции, городских обывателей и даже пролетариата было привычным видом досуга492

, который большевики, конечно, не собирались запрещать. Однако новая государственность рассматривала книги прежде всего как инструмент социального воспитания. Новый человек должен был читать «новую литературу». Но в начале 1920‐х годов, по данным Главполитпросвета, в библиотеках мужчины брали в основном старые авантюрные романы, а женщины – книги популярной дореволюционной беллетристки Лидии Чарской493. Эту «ненормальную» с позиций власти ситуацию усугубляли огромные книжные «развалы», частные книжные магазины и издательства, появившиеся уже в первые годы нэпа. Чуковский записал в своем дневнике в марте 1922 года: «Книжных магазинов открывается все больше и больше»494

. Правда, писатель не преминул посетовать на отсутствие покупателей, которые приобретали бы, в частности, его «Слоненка» (перевод сказки Редьярда Киплинга) и исследование «Некрасов как художник»495. И это вполне объяснимо, так как настоящей популярностью пользовалась «бульварная литература». Но приобретать даже развлекательные книги могли немногие. Работницы петроградской фабрики «Красное знамя» на комсомольском собрании в феврале 1923 года прямо говорили, что многие из них хотели бы читать, но «получаемый первый разряд не может удовлетворить их самые необходимые потребности, а не то что покупку литературы»496.