Пастель для Галатеи

– Я-я, – печально протянул он, потрогал кошку за брюшко. – К-котятки? К-коты – скоты! П-почему я был с ней? Д-да п-потому! Их бин И-з-зольдат-тэн! – вдруг выкрикнул Марат страстно, истерично и зло, встал перед дверью навытяжку, выбросил руку ладонью вперёд, потом гулко стукнул кулаком в грудь. Эхо вторило по всему подъезду. – Их бин И-з-зольдатен, ж-женуля! Да потому с мутерной своей ты, как была, так и осталась грубой, безжалостной солдафонкой и стервой! С ма-ма-машей своей! Осфальтовной! А я для тебя кто? Был. Пе-е-ервым. Во-от! Первый – это первый навсегда! И всё – на хер-р-ц, мин херц?! Да? Всё навсегда кончита?! Эх, ты – женщина Изо Льда!

Марат выговорился в своем сложном монологе и затих.

В полутемном коридоре большой квартиры Изольда привалилась спиной ко входной двери в терпеливом ожидании очередной выходки бывшего сумасбродного мужа, изысканно потёрла виски тонкими пальчиками, картинно закатила глаза, хотя зрителей рядом не было.

Взвинченный, истеричный голос Марата вновь донёсся с лестничной площадки:

– Ребёнок – мой! Дочь. Глаза! Уши! Мой! И квартира! Я сделал! С отцом. Твоим – моим! Вод как! Твоим, как моим! О!

В коридоре квартиры под высоким потолком тускло светилась пыльная лампочка на скрутке проводов. Юноша с круглой тыковкой животика, томный, красивый, утончённый, с длинными жидкими волосиками по телу, двадцатилетний недоросль, выполз бочком из двери кухни, зябко завернулся в простыню. Он жевал и мычал, пытаясь, вероятно, что-то спросить или извиниться за юношеский, неумеренный жор.

Тридцатилетняя Изольда, при виде юного любовника, почувствовала себя глубокой старухой, вяло, устало, с полной безнадёжностью отмахнулась рукой.

На гулкой лестничной площадке Марат самозабвенно философствовал, повторяя окончание каждой фразы и дожидаясь отзвука эха:

– Возня. А! Вся жизнь – возня. И люди в ней – возилы! М-м-м? Муха? Ходить так и не научилась? – поводил он кошку на задних лапах. – П-пора! Пора! Я уже научился! Да-а-а. Научился. Постоянно на задних! Но – нет. Не умею держать равновесие по жизни. Не умею. Но постоянно. На задних. И она постоянно! – кивнул на дверь. – И – все! Мы! П-постоянно! Все! На задних! Перед кем?! Где?! Достоинство? Где гордость?! Где всё? А? О! Беременна?! М-молодец! А я? Нет, не молодец. Никак не могу забеременеть навсегда творчеством, искусством. Постоянные выкидыши! И я сам – выкидыш – ф-ф-фотох-художник. Через Ху. Ху-дож-ник. Творю! Творю-у-у-у! А чего? Кому? Кому это ну? Кому? Мне? Мне-е-е. Бромпортрет в окурках. Мне?! И мне всё это по! Н-насыпьте брому в рану мне! – с театральным пафосом прогорланил Марат и сбежал – повалился вниз по крутой лестнице.

Беременная кошка на половике жалобно вякнула ему во след:

– Й-я-а-а?

Марат задрал голову:

– А что ты, ж-ж-животное? Ж-жди. Потомства. Я же жду? И ты жди. Разродов. Прощай!

В коридоре квартире затаившийся юноша в простыне чавкал с полным ртом.

– Дай ему, Золя. Выпить, – высказался он, наконец. – Больной. Что взять?

Старуха Изольда, в молодом обличье спящей красавицы, выдержанно, спокойно, безо всяких эмоций, словно окончательно проснувшись, сказала:

– Уйди. Ляг. Прошу. Мальчик. Мой.

Юноша прожевал.

– У тебя газом пахнет, – вздохнул он. – И тараканы. Повсюду.

Д Р У Г

Под утро горловины питерских дворов взбила пена молочного рассвета. Марат отчаянно колотился в другую дверь, последнюю как надежда. Прогремели ключи в старом замке. Босой, трясущийся от холода Марат осветился тихой радостью.

– Ч-ч-е-е-е-р-рвонец… д-два… з-за б-ботинки, – жалобно простонал он. – Т-такси. Там. В-вниз-з-зу.

Худой, болезненный человек неопределённого возраста, Кирпичиков Прокопий Прокопьевич, типичный персонаж писателя Достоевского, всклоченный со сна, в потёртом драповом пальто, накинутом на голые плечи, отступил в коридор квартиры.

– Проходите, проходите, Марат, вы ж-же озябли! Нельзя же так не беречь себя! – воскликнул он, с бесконечным состраданием истинного интеллигента. Его тоже трясло, но скорее от недомогания и легко растрясаемых нервов. – Т-такси, у п-парадного?

Марат кивнул из последних сил, но потом помотал отрицательно головой. Вымученная улыбка некоторого облегчения перекосила его лицо.

– У ч-чёрного! – уточнил он.

В старинных домах Петербурга по-прежнему были настежь открыты на разные случаи жизни «чёрный» и парадные входы в подъезд. Приход выпившего, грязного, жалкого Марата был как раз тот самый «чёрный» случай.

В безжизненном нагромождении каменных изваяний вечного города нашлась единственная всепрощающая душа. Она поняла и простила свинское состояние мелкого, ничтожного типа, даже не спросив, почему, собственно, молодой ещё человек, не лишённый неких творческих способностей, нажрался, простите, в эту ночь, как скотина, и не соображает, куда приткнуть свою тощую задницу и дрожащую душонку.

– Д-да. У-ч-чёрного, – подтвердил Марат. – М-меня, каж-жется, ув-волили. От… везде.

В пальто, под которым белели солдатские кальсоны с тесемками, Кирпичиков выскользнул из чёрной пещеры подъезда во двор, тут же промочил в луже тапочки.