Пастиш

• Периоды, когда новые медиа внезапно делают доступными огромное количество ранее недоступных произведений, как, например, это сделал печатный станок (создавший возможности для творчества Сервантеса и Рабле) и аудиовизуальные инновации, начиная с XIX в. [Jenny, 1982, p. 35–38][172]. Внезапность и разнообразие усиливают ощущение существования множества самых разных способов создания произведений.

• Периоды, когда чувствуется приближение конца определенной эпохи, как, например, в Европе в эпоху раннего модерна и в современном мире[173]. Возникновение современного литературного пастиша в конце XVII в., например, сопутствует ощущению жизни в «конце великого литературного движения, в эпоху, наполненную чувством неповторимого совершенства» [Mortier, 1971, р. 204–205]. Точно так же в постмодернистской теории часто присутствует чувство «конца тысячелетия, когда кажется, что история подошла к своему концу и что возможен только какой-то постисторический дивертисмент, некая карнавальная постлюдия», так что не осталось ничего, кроме «нового александризма цитаты, пародии и травестии [и тем самым пастиша]… который играет в свои безмятежные, пьянящие или отчаянные игры с остатками культурного наследия и мусором культурной индустрии» [Pfister, 1991, p. 208][174]

.

• Периоды (такие как западный модерн, начиная с XVIII в.), в которые имитация других видов искусств не находит настолько повсеместного признания в качестве основы культурного производства, чтобы такие его формы, как пастиш, копии или даже плагиат, остались незамеченными. Иными словами, без современных инвестиций в оригинальность пастиш, вероятно, не выделялся бы как нечто достойное упоминания или презрения.

• Культуры, в которых есть сильное, навязанное сверху и выведенное на первый план чувство формы, как, например, во Франции (ср.: глава 2).

• Долговечность формы, когда она начинает ощущаться уставшей или отжившей. Это распространенный тезис о том, что жанры и стили на поздних этапах своего развития тяготеют к различным формам саморефлексии, что принято считать декадансом. Женни [Jenny, 1982, p. 59–61], однако, видит интертекстуальность (частным случаем которой является пастиш) в более позитивном свете: для него это способ справиться с «угрозой застоя», который происходит из «живучести культуры», и «подходящее средство выразительности во времена культурного упадка и возрождения».

• Важность повторения и узнаваемости в экономике массового и капиталистического культурного производства: механическое воспроизведение, многочисленные копии, серии, сериалы, кавер-версии, ремейки, жанры, циклы, шаблоны — все это упрочивает тождественность и тем самым способствует размышлениям о ней и игре с нею[175].

• Развивающееся у отдельной социальной группы чувство того, что культурные формы ее не представляют. Это может относиться к любой группе (или даже к отдельным индивидам), хотя можно привести довольно убедительные доказательства того, что за последние два столетия особенно сильная склонность к пастишу проявилась у евреев и геев — групп, находящихся вне господствующих социальных норм, но лавирующих внутри них и все больше (хотя и неравномерно) принимающихся обществом, вследствие чего их отношение к культурным нормам оказывается и внешним (они осознают их в качестве норм), и внутренним (они могут ими пользоваться, и им это все чаще позволяется).

Ничто из вышеуказанного не является обязательным для производства пастиша и не гарантирует его появления, но все эти условия делают пастиш более вероятным.