Пастырь добрый

– А придется, – возразил Курт решительно, скосив взгляд в окно, где за ранними сумерками уже едва проступал в небе сереющий солнечный ком.

* * *

Отговорить его ехать вечером, когда все более стынущую землю уже окутывали ранние октябрьские сумерки, наполненные снова холодным туманом, не смогли ни Ланц, ни Бруно; Хельга Крюгер ничему не возражала, и новость о том, что ее повезут вновь к стенам некогда родного города, восприняла с равнодушием. Бесконечные разъезды, впрочем, и самому Курту надоели ничуть не менее, нежели прочим членам их небольшого розыскного отряда, пробуждая глухое раздражение. Посему, явившись снова к старосте, он не сумел (да и не захотел) найти в себе силы на вежливые разъяснения, попросту снова ткнув в перепуганную физиономию Знаком и потребовав предоставить запряженную повозку и пару лопат здесь же и сейчас. На робкое «но как же…» он лишь бросил: «Немедленно» – тоном, от которого староста будто подернулся ледяной коркой и послушно закивал с таким видом, словно мечтою всей его жизни был вот этот самый вечер, когда он должен будет вручить свое кровное имущество майстеру инквизитору. Упомянутое имущество, предоставленное в распоряжение следователей спустя полчаса, состояло из раздолбанной телеги, в каковой, судя по ошметкам коры и острым сухим щепкам, еще вчера перевозили дрова, и кряжистой молодой лошадки, косящейся на своих рослых собратьев испуганно и даже, мнилось, с почтением, отчего на миг пришло в голову, что в фырканье друденхаусских жеребцов проскользнули, быть может, произнесенные на их лошадином наречии заветные слова «Святая Инквизиция; подчинись»…

Старуха Крюгер собиралась долго, невыносимо медлительно шаркая из комнаты в комнату, перекладывая с одного места на другое какие-то мешочки и коробочки, невнятного назначения тряпки, что-то бормоча себе под нос, и спустя еще четверть часа Курту уже не казались такими уж бессмысленными некоторые предрассудки, бытующие и по сию пору в народе касательно бубнящих горбатых старух. Когда же, наконец, завалив повозку одеялами, покрывалами и еще Бог знает чем, та готова была тронуться в путь, начало уже темнеть, и на зарывшуюся в этот тряпичный сугроб соседку крестьяне, высунувшие-таки носы из-за оград и ставен, смотрели оторопело и с неприкрытым ужасом. Если кто-либо из них уже успел вызнать у старосты, что именно потребовал Курт, сейчас добрые дорферы наверняка переваривали мысль о том, что трое приезжих инквизиторов собрались закопать несчастную старушку.

Обратный путь оказался еще более мучительным и выматывающим (прежде всего, нервы), нежели дорога до Фогельхайма – лошадка старосты ни в какую не желала двигаться быстрее среднего пешехода, и вскоре Курт понял, что у него есть немалый шанс, уснув, опрокинуться с седла под колеса монотонно скрипящей телеги. Туман сгущался все плотнее, ощутимо стискивая со всех сторон, словно стеганое одеяло, оседая на одежде тяжелыми каплями; с волос вскоре мерзко потекло за шиворот, и он от души пожалел подопечного в суконной одежде, съежившегося в седле, словно вымоченный дождем воробей под крышей. Фляжки со шнапсом, до сей поры почти не востребованные, теперь стали прикладываться к губам чаще, согревая скверно и ненадолго, и умноженный холодом все более одолевающий путников сон заставлял коситься на скрючившуюся в телеге Хельгу Крюгер с нескрываемой завистью. Наконец, махнув рукой на условности и приличия, Ланц распорядился сдвинуть старуху в сторону, дабы освободить еще одно место; засыпая в свой черед на трясущейся повозке в ворохе намокшего тряпья, Курт успел подумать о том, что даже в его весьма увлекательной личной жизни такие соседки по ложу еще не встречались.

Утром, наступления которого все ожидали с таким нетерпением, туман, вопреки предположениям, не развеялся, собравшись еще непроницаемее и ставши похожим на разбавленное водою молоко, и дорога теперь виделась не более чем на десяток шагов вперед. Солнце выползало до одури медленно, почти неразличимое за этой завесой, едва прогревая водяную взвесь; лишь ближе к полудню, когда справа блеснула темным свинцом лента Везера, мутная пелена начала осыпаться холодными бусинами, и спустя полчаса стало ясно, что туман уступает место мелкому моросящему дождю.

– В тот день тоже шел дождь…

От скрипучего голоса, внезапно сорвавшего мертвую тишину, подопечный дернулся, а придремавший прямо в седле Ланц, вздрогнув, рывком поднял опущенную на грудь голову, сонно озираясь.

– С самого утра шел дождь, – повторила Хельга Крюгер, кутаясь в одно из своих многочисленных одеял. – Отцу это отчего-то было в особенности приятно. В то утро он выглянул в окно и сказал: «Дождь. Хорошо»…

Курт приподнял лицо к небу и, щурясь, оглядел непроницаемый пласт сизых туч.

– Как ты теперь думаешь, – спросил он тихо, отираясь мокрой ладонью, – в это утро он уже знал, что будет делать?