Пастырь добрый

– Еще кто-то из наших в живых остался? – отозвавшись на комплимент бывшего приятеля усмешкой, спросил Курт; тот качнул головой:

– Нет. Я, Шерц… ну, и ты…

– «Из наших», – передразнил его Ланц, когда понурого Финка стража увела обратно в камеру. – Полагаешь, тебе это поможет? Абориген, longi temporis usura[24] в случае твоего знакомства с этими людьми делает это знакомство, почитай, не бывшим вовсе. Знаешь, как говорят в таких случаях? «Perdudum et falsum[25]

».

– Придется выжимать что можно, из того, что есть, – пожал плечами Курт. – Выбора у меня нет, ведь так?

– А тебя все это забавляет, да? – усмехнулся Ланц, кивнув на закрытую дверь, за которой скрылся Финк; Курт отозвался столь же невеселой усмешкой.

– Начало всего этого меня не слишком веселит – я бы предпочел, чтоб этого дела не бывало вовсе, однако – да, признаюсь, при всем том, что завершение каждого моего расследования ставит меня на край могилы… Нескольких месяцев спокойной жизни для меня вполне довольно, дабы соскучиться, и от этой тихой жизни я начинаю уставать. Начинает казаться, что extremum

[26] моих дознаний – самое интересное, что бывало в жизни.

– Экстремальщик хренов… – почти с непритворной злостью заключил Ланц – «Requiescit in extremo»[27] – я напишу это на твоей могиле через три дня. Если найду тело.

Глава 4

В отличие от сослуживцев и майстера обер-инквизитора, Курт опасался не собственной гибели в кварталах, принадлежащих местным преступникам: как было сказано начальнику, он был убежден, что на инквизитора никто из них поднять руку не отважится – в подобных местах обитали сорвиголовы, однако же не самоубийцы и не глупцы. Если же следователь Конгрегации, направившийся в их владения, внезапно бесследно сгинет либо обнаружится где-либо бездыханным, столь удобному соглашению с любыми властями настанет конец, и чтобы понять это, не следовало быть гением; в этом случае столь гипотетически существующая в упоминаниях облава станет реальностью, причем жестокой, ибо проводиться будет не магистратскими солдатами, а Инквизицией лично. Что же приключится с теми, кто в результате ее окажется под арестом по обвинению в убийстве следователя, знали все, знали с детальностями и красочными подробностями – здесь Керн говорил правду, агенты Конгрегации на пересуды на эту тему не скупились.

Главная неприятность заключалась в том, что у жителей этих подвалов и домов оставалась полная свобода в возможности отослать своего гостя по адресу весьма конкретному и неприличному, и если Курт чем и рисковал, так это потерей репутации и опасностью убраться из вышеупомянутых кварталов несолоно хлебавши, поджав хвост и – без каких-либо сведений или хоть намека на них, ибо Керн был прав в одном: его опыт общения с подобными личностями имел место давным-давно и почти не имел особенной значимости. Если доброго отношения приятелей Финка не снищет его готовность использовать служебное положение во благо былой дружбы, то более предъявить ему будет нечего.

Скрываться, пытаясь не выделиться из массы тех, с кем намеревался общаться этим вечером, Курт не стал – persona[28] его после событий этого лета и впрямь была известна многим, если не всем в городе, и пробраться по старым кварталам до полуподвала «Кревинкеля» непримеченным нечего было и надеяться. Переодеваться, дабы не вызывать неприязни внешним видом, отличным от обитателей тех мест, он тоже не стал – как и все не слишком обеспеченные средствами люди, он исповедовал в одежде принцип универсальности, и его куртка, в коей он пребывал круглый год, и без того не отличалась вычурностью, будучи приличной ровно настолько, чтобы в ней не совестно было появляться на улицах Кёльна, и практичной настолько, чтобы в ней же можно было в любой момент сорваться в сколь угодно долгую дорогу с ночевками под открытым небом и прыжками по оврагам и кустам; и повышение в ранге два месяца назад на его финансовые привычки повлияло слабо. Единственное изменение, которое Курт произвел в своей наружности уже непосредственно перед тем, как вступить в старую часть города – это снял и сунул за отворот куртки перчатки, которые носил едва ли не круглые сутки, снимая их лишь в своем жилище, где некому было коситься на покрытые плотными шрамами ожогов запястья и кисти: там, куда он направлялся сейчас, именно на стягивающую руки черную скрипучую кожу и стали бы смотреть искоса, воспринимая как нечто обыденное собственно рубцы, шрамы, порезы, раны на любых частях тела, а то и отсутствие оных частей как таковых вовсе.