Пастырь добрый

– Извини; уже въелось… Но – да, вроде того. Я заранее прошу простить за то, что подниму болезненную тему, но, кроме тебя, я не знаю, с кем говорить. Понимаешь ли, все мы в Друденхаусе – пришлые, даже и я-то кёльнец только de jure, а на деле и говор местный позабыл, местами приходится задумываться, чтобы понять какой-нибудь оборотец или если собеседник говорит чересчур быстро; а ты местная и всю свою жизнь прожила здесь… Меня интересуют здешние легенды вполне определенного плана – предания, слухи, просто байки, страшные байки, но непременно что-то, связанное с… с детьми. С их похищением, съедением или еще какой пакостью… К примеру, предание о каком-нибудь древнем злодее, который после смерти взял привычку возвращаться… Понимаешь, мое детство прошло как-то мимо всего этого, и у меня довольно рано не стало того, кто рассказывал бы сказки на ночь, а у тебя…

– Им было восемь и девять с половиной, – тихо возразила Марта, все же присев напротив, и от того, что благожелательная улыбка так и не сошла с ее губ, Курт ощутил себя тем самым бестактным сукиным сыном, каковым признали его сегодня подопечный и Штойперт. – В таком возрасте мать старается страшных историй на ночь не рассказывать; я, по крайней мере. Они и днем могли всего этого наслушаться – Дитрих не особенно следил за тем, с какими подробностями пересказывает произошедшее за день; или, быть может намеренно погружался в детали – полагая, что они должны привыкнуть к подобному с детства…

– Прости. Я не хотел тебя огорчить, Марта, правда; но мне и в самом деле не к кому более обратиться. К посторонним не хочется, сама понимаешь…

– Понимаю. Однако навряд ли я смогу тебе сказать то, что ты хочешь услышать; возможно, я просто не знаю чего-то, и какие-то страшные истории бродят среди детей, но о таком обыкновенно с родителями не говорят. Быть может, мои мальчишки по ночам и пугали друг друга чудовищами или бродячими мертвецами, но со мною они своими тайнами не делились… – на миг голос осел, и он раскрыл было рот для очередного извинения, но Марта уже опять улыбалась – все так же благожелательно и сочувственно. – Кроме того, Курт, я сомневаюсь, что в Кёльне существует предание о какой-либо личности, связанной с потусторонним – это место, если так можно сказать, уже занято: все наши легенды вращаются подле собора, и соединены они исключительно с его историей.

– Конец Света наступит с последним камнем в его стенах…

– И прочее, сходное этому, – кивнула Марта. – Сомневаюсь, что кто-то скажет тебе больше. Можно поручиться, что истории, коими друг другу дети портят сон, одинаковы по всей Германии, но это всего лишь выраженные в словах страхи, не более.

– И я так думал… – пробормотал Курт тихо и спохватился, захлопнув рот; она улыбнулась снова.

– Не бойся, я не буду спрашивать, что ты имел в виду, и тебе не придется подбирать слов, которыми, не обидев, можно сказать, что ты не имеешь права «распространяться о подробностях расследования». Я сама все это знаю – живу с этим не первый десяток лет.

– И каково это? – спросил Курт мрачно; хозяйка пожала плечами:

– Ко всему привыкаешь; сам увидишь лет через двадцать.

– Не уверен, – возразил он твердо. – Друзья, семья, дети, близкие – роскошь; не хочу судьбы Дитриха… Скажи, они погибли по его вине? – вдруг спросил он неожиданно для самого себя. – Я все думал, отчего в твоем присутствии он ведет себя так, словно совершил какое-то страшное прегрешение… Прости, – вновь спохватился Курт, увидя, как помрачнел взгляд напротив. – Я лезу не в свое дело; сам не понимаю, что со мной сегодня… Я пойду лучше.

– Нет, постой, – возразила Марта твердо. – Уж коли спросил, я отвечу; не хочу, чтобы ты дурно о нем думал, – знаешь, он ценит твое мнение.

– Да неужто, вот не подумал бы, – пробормотал Курт, глядя в угол; она улыбнулась снова, продолжив:

– И злится на себя за это, а оттого – и на тебя тоже, но искренне желая при этом добра. Просто он не может признать, как я, почему его о тебе забота временами переходит за грань простой помощи старшего сослуживца младшему. Я женщина, и мне проще.

– Жена инквизитора… – смятенно усмехнулся он, пряча глаза. – Разложит по полочкам и замаринует.

– Приходится, – в том же тоне отозвалась Марта и, посерьезнев, продолжила: – Ничего дурного Дитрих не сделал, и его вины в произошедшем нет.

– Однако, не будь он тем, кто он есть, ничего не случилось бы вовсе, ведь ты об этом не могла не думать?.. Вот потому и я не принимаю всерьез идею когда-нибудь иметь кого-либо более близкого, нежели сослуживец или духовник. Прости снова за резкость – как тебя-то угораздило связать свою жизнь с человеком в такой должности?