Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

Адель уже неделю не появлялась на работе. Лёша звонил каждый день и спрашивал, не пришла ли виза. Она говорила, что пока нет, и клала трубку. Её даже не бесило, что Лёша делает вид, что не понимает: бумажка не может прийти так быстро! Даже с соседней улицы! Потом она просто перестала подходить к телефону. В принципе, ей было всё равно – пришла, не пришла; переедет она жить в другое место, или останется; выгонят её с работы за прогулы, или нет. Она бы очень хотела увидеться со своей старой подружкой Девочкой со спичками, но та отказывалась появляться. Адель выросла и стала взрослой, а Девочка осталась такой же маленькой. Единственное, что её действительно волновало – день на улице, или ночь. Днём можно было лежать лицом к стене и рассматривать узоры на ковре ручной работы. Сто лет на стене висит этот ковёр, но узоров Адель на нём раньше не видела, маленьких, из ниток одного и того же цвета. Они отличались друг от друга по еле уловимому оттенку, или просто в зависимости от закрутки смотрелись по разному в солнечном свете. На тёмно-бордовом фоне ковра вдруг совершенно явственно стали проявляться шаловливые мыши, голова тигра вверх ногами. Адель очень удивилась, но рассматривание ковра её увлекло и она не сразу заметила, что зрение стало другим. Глаза перестали видеть окружающее пространство в целом, всё стало странно мозаичным, как у краба. Адель смотрела на дверку шкафа. Шкаф этот стоял в комнате с самого дня её рождения. Он стоял и когда ей вырезали гланды, и когда была температура. И пока Алла с Сёмой жили в её комнате. Большой, трёхстворчатый деревянный шкаф, хорошо отполированный и блестящий. Срезы стволов сверкали от жёлтого до тёмно-коричневых оттенков кофейного цвета. То, что шкаф сбит из деревьев, добытых в сказочном лесу, Адель поняла на следующий же день после того, как вернувшись с банкой варенья, завалилась на свой диван. Мыслей не было никаких, чувств тоже. Взгляд её скользнул по лакированному дереву. Вдруг она заметила, что прямо с середины двери на неё в упор смотрит старый дед – колдун, с длиннющей седой бородой и в чалме, страшно похожий на Чародея из пушкинской сказки. А это что?! Чуть ниже, заколдованная им, спящая принцесса, с закрытыми глазами и зачёсанной назад на средний пробор светло-русой косой. Чуть правее вверху изогнулся Змей Горыныч. Так вон оно что! Они всю жизнь жили вместе с ней в одной комнате, только Адель их не замечала?! Вот надо же, как иногда бывает! Можно лежать и до бесконечности рассматривать то шкаф, то ковёр. А вот ещё на обивке кресла! Так они везде, что ли? Надо же! Они такие разные, все эти существа: есть смешные, есть серьёзные. Они притягивают, заставляют о себе думать, кто они, откуда пожаловали?

Ты что, болеешь? – распахивая дверь в комнату, брезгливо спрашивает мама. – Живот болит? – спрашивая, утверждает она. Прозорливая мама считает, что у неё очередные «тра-ля-ля»! Как будто женщину, кроме мерзких «тра-ля-ля» ничего не может ни волновать, ни беспокоить. Мама, поправив занавеску, вновь выходит из комнаты, «забыв» затворить за собой дверь.

Зато ночью все земные мысли возвращаются обратно. Когда начинаются сумерки и Адель прощается со своими любимцами, медленно подкрадывается темнота. Если вовремя, сразу после программы «Время» не выключить свет, то мама придёт выяснять отношения. Будет с надменным выражением лица, свидетельствующим о её высоком положении, делать вид, что во что-то вникает. Потом, когда посчитает нужным, перебьёт со словами:

Аха! Этого ещё не хватало! Может, из-за этого теперь переживать?

Мама словно всё время старается всем своим видом, голосом, манерами, жестами, даже привычкой говорить на вдохе показать, как ей тяжело всю жизнь выполнять налагаемую высоким происхождением обязанность – вежливо принимать задрипанных лакеев, даже в лице родной дочери. Это страшно, что человек не может расслабиться и поделиться своим горем с родной матерью. Но дело в том, что слово «горе» применимо исключительно по отношению к ней, то есть: «мама снова заболела», или «мама плохо себя чувствует». Всё остальное на самом деле какая-то мерзкая, мельтешащая ерунда, отвлекающая внимание Адель от действительно глобального – мамы.

Наслушавшись, мама может начать выворачивать всё наизнанку, поддразнивать, или затянуть своё любимое:

А я тебе говорила-а-а-а!!! Я тебя предупреждала-а-а-а! Так тебе же плевать! Ты же не слушаешь! Я же говорила! Я же лучше знаю…

Ночью будет темно и только сквозь задёрнутые гардины комнату осветит тусклый свет уличных фонарей около плавательного бассейна. При таком свете нельзя читать. Даже писать – строк не видно, разве что на ощупь. Шкаф – только силуэт. Ковёр чёрный. Вот тогда все мысли и воспоминания наваливаются сразу. И хочется заставить себя думать о чём-то совершенно другом, чтоб хоть на минуточку сомкнуть веки, но они не слушаются. Адель с усилием закрывает глаза, но верхнее веко, дёрнувшись, снова поднимается. Как это страшно, вот так лежать, не шевелясь, и видеть темноту. Как там у Андрея Макаревича?