Пат

Он не знал, дошла ли до сотрудников банка Левенштейна весть о том, что он делает в "Сентрал Парке", никто из них этого так никогда и не выдал. Сам же он подозревал, что они знали. Наверняка знал он и то, что среди нью-йоркских шахматистов сделался небольшой сенсацией и что быстро сделался бы небольшим чудачеством, если бы не то, что выигрывал. Всегда.

Со временем он перестал подсаживаться к чужим столикам, потому что получил собственный – тот самый, за которым выиграл свою первую партию. Как-то раз на его другой стороне присел мужчина с седыми, зачесанными назад волосами. Это был сентябрь 1938 года, теплый и бодрящий, а на мужчине был экстравагантный голубой пиджак. Ему достались черные; Ник устроил ему мат в несколько ходов. Тогда мужчина рассмеялся и, в отличие от большинства соперников, не поднялся из-за столика. Когда Ник поглядел на него, он заметил, что в глазах мужчины таится нечто такое, чего никак не ожидал: радость.

- Выходит, это правда то, что о вас говорят, - отозвался мужчина.

А потом сообщил, кто он такой: Джон Р., президент Американского Шахматного Союза. Когда он спросил, а не заинтересован ли Ник записаться в этот союз, от сразу же ответил:

- Нет.

В этом он был уверен, ему хватало того, что он играет в шахматы в Центральном Парке. Никогда он не играл собственными фигурами, он их себе даже не купил, потому что в доме на Семидесятой Улице не тренировался. Тем временем мужчина в голубом пиджаке покачал головой и сказал:

- Никому ранее я этого не предлагал, но вы, из того, что я слышал, исключительный игрок. Мы собираем команду на олимпиаду будущего года в Буэнос-Айресе, в августе-сентябре; вы точно уверены, что отказываетесь? Понятное дело, что гонорар, на который вы можете рассчитывать, будет отличаться от ваших заработков, но…

Что-то Ника зацепило; только это было не предложение, в котором мужчина дал знать, что знает, чем Ник занимается, когда не играет в шахматы. То было другое слово: "олимпиада".

Спасский отступает. Вначале выводит ладью на е3, чтобы затем вернуть ее на е2. Ник чувствует, что его сердце бьется чуть быстрее. Все указывает на то, что Фишер победит. Он получит один балл; у Спасского их будет два, но только один за выигранный матч.

- Конкуренция серьезная, - рассказывал об олимпиаде мужчина в голубом пиджаке. – Лично я ставил бы на то, что победят французы, что ни говори, в их команде играет Алехин. Или Третий Рейх. – Название этой страны он произнес с каким-то особенным отвращением. Нику вспомнилось, как Третий Рейх восхвалял некий клиент его банка, который заработал состояние на пассажирских перелетах. – Но вот черная лошадка, уважаемый мистер, это поляки. Пшепюрка – в его устах это звучало как "Пшепыка" – и Найдорф, но особенно грозным может быть Равахол…

- Кто?

Впоследствии он задумывался над тем, как неестественно должен был он выглядеть, задавая этот вопрос: но, похоже, не сильно, потому что удивленный мужчина поднял брови.

- То есть как, вы не слышали о нем? Вы не читаете нашу прессу, шахматную прессу? Ну вы и оригинал, настоящий оригинал! Равахол, - прибавил он спокойным тоном, - это их новейшая сенсация. Пару лет назад он получил золотую медаль на турнире в Роттердаме. Все потому, что не играл Алехин.

Алехин, мелькнуло в голове Ника; величайший игрок в мире.

Мужчине в голубом пиджаке Ник сказал, чтобы дал ему неделю на раздумье; а потом возвратился домой, который когда-то был домом Джека, и он постоянно находил в нем массу предметов, которые тому принадлежали. Ряд твидовых пиджаков в гардеробе; доходящие от пола до потолка полки с книгами. Ник выехал отсюда, когда ему исполнилось восемнадцать лет, и когда получил комнату в общежитии. Тогда ему случалось задуматься, а где поселиться, когда закончит учебу – но Джек умер, и теперь этот дом был его.

Он отправился в комнату, в которой жил после приезда в Нью-Йорк. В шкафах уже не было его рубашек и свитеров, которые когда-то странным образом годились на него, но стенку все так же украшал плакат с Фредом Александером. Он подумал о себе несколько летней давности, насколько был тогда глупым; как мог он не заметить того, что пискливым голосом прокричал некий старикан на его первом заседании правления? Как это не могла дойти до него история о настоящем сыне Джека Левенштейна, который вместе с женой Джека погиб той весной, которую они провели в Европе? Как не мог он понять, что той ночью на трансатлантическом судне "Курск" Джек Левенштейн взял его к себе только лишь затем, чтобы заглушить пустоту, что пояилась в его жизни той весной? А может, неожиданно подумал он, не затем, чтобы заглушить пустоту? А может потому, что от него ожидали, чтобы у него был сын?

Эти мысли он успокоил стаканом J&B тем вечером опустошил целую бутылку. Он думал о пустоте, которая вступила в жизнт Хаима Равахола после того, как сам он сбежал из дома, и у него складывалось впечатление, что в жизни Хаима Равахола никакая пустота тогда не появилась.