Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович

Сам Аввакум описывает, свои сибирские подвиги и злострадания в живых, ярких картинах, и эти его описание и сейчас читаются с захватывающим интересом. «Егда приехали на Шаманьской порог, рассказывает например Аввакум, навстрчу приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы, — одна лить в 60-т, а другая и больши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: по правилам неподобает таких замуж давать! И чем бы ему послушав меня, и вдов отпустить: а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: для-де тебя дошеник худо идет! еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи! О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя; утес каменный, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змии великия, в них же витают гуси и птицы, —перие красное, вороны черные и галки серые; в тех же горах орлы и соколы, и кречаты, и курята индейския, и бабы, и лебеди, и иные дикие, — многое множество,—птицы разные. На тех же горах гуляют звери многия дикия: козы и олени, и зубры, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие, — воочию на шею; а взять нельзя! На те горы выбивать меня Пашков стал, со зверьми, и со змиеми и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал. Сице начало: человече! убойся Бога, сидящаго на херувимех и призирающа в бездны, Его же трепещут небесные силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь, — и прочая там многонько писано. И послал к нему. А се бегут человек с пятьдесять: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил, да кормлю их; и они, бедные, и едяти дрожат, а иные плачут, глядя на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели пред него: он со шпагою стоить и дрожит. Начал мне говорить: поп ли, или распоп? И аз отвещал: аз есмь Аввакум протопоп; говори, что тебе дело до меня? Он же рыкнул, яко дивий зверь, и дарил меня по щеке, таже по другой, и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан ухватя, лежачаго по спин ударил трижды и, разволокши, по той же спине (дал) семдесят два удара кнутом. А я говорю: Господи, Icyce Христе, Сыне Божий, помогай мне! Да тоже беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: пощади! Ко всякому удару молитву говорил. Да посреди побои вскричал я к нему: полно бить — того! Так он велел перестать. II я промолвил ему: за что ты меня бьешь? ведаешь-ли? И он велел паки бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги, и на беть (поперечная скрепа барок) кинули. Осень была: дождь на меня шел всю ночь, под капелию лежал». И далее Аввакум рассказывает: «привезли в Брацкой острог, и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне; там зима в т поры живет, да. Бог грел и без платья! Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: я их скуфьей бил, — и батошка недадут дурачки! Все на брюх лежал: спина гнила. Блох да вшей было много». Или, например, Аввакум рассказывает: «доехали до Иргеня озера: волок тут, — стали зимою волочитца. Моих работников отнял (Пашков); а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были; едаков много, а работать некому: один бедной горемыка — протопоп. Нарту сделал и зиму всю волочился за волок. Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечего есть: люди начали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, — огонь да встряска,—люди голодные лишо станут мучить — ано и умрет! Ох времени тому!.. По степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, — а мы с ними же; а зимою сосну; а иное кобы ятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, — и что волк не доест, то мы доедим. А иные и самих озяблых или волков и лисиц, и что по лучить, — всякую скверну... Ох времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех. А с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, наги и босы., травою и корением перебивающеся, кое как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным к птичьим мясом. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубил житейскими сластьми (?)»... С Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки: а сам и протопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные: отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми иттт не поспеем голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет—бредет, да и повалится — скольско гораздо! В иную пору, бредучи, повалилась, а ивой томной же человек на нее набрел, тут же и повалился: оба кричать, а встать не могут. Мужик кричит: матушка—государыня прости! А протопопица кричит: что ты, батька, меня задавил! Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: долго-ли муки сея, протопоп, будет? И я говорю: Марковна, до самыя смерти! — Она же, вздохня, отвещала: добро, Петрович, ино еще побредем».