Паутина грез

— Он сказал, что ты была недовольна им, что ты еще очень молода и хочешь использовать счастливый шанс. Но почему ты не можешь быть счастлива с папой?

— Ли, постарайся понять меня. Думаю, тебе это будет несложно, так как ты сама вот-вот станешь женщиной. Ты просто не знаешь, даже не представляешь, как мне жилось последние годы. Твой отец таскал меня по своим круизам исключительно в собственных интересах, точнее, в интересах бизнеса. Он пользовался моей красотой в расчете на внешний эффект. Я жила с ним как птица в клетке, пусть и в золоченой, но ведь в клетке, в неволе.

В неволе? О чем она говорит? Мать делала что ей вздумается, ходила куда хочется, покупала чуть ли не все подряд… У нас такой красивый, богатый дом. Его невозможно представить тюрьмой.

— Пассажиры относились ко мне со снисходительной жалостью, Ли, — продолжала мама, нервно перебирая волосы. — Я видела это на их лицах. Они знали, что мне редко удается вздохнуть свободно… Ненавижу! Ненавижу эту гнусную жалость! — вдруг прошипела она, сжимая кулаки и ударяя ими по коленям. — И так продолжалось не один год. Я старалась урезонить себя, взывала к рассудку, твердила, что моя дочь должна расти в спокойной, полноценной семье, но силы мои иссякли. Я не могу больше приносить себя в жертву. Не могу рисковать тем, что так дорого и хрупко, — здоровьем и красотой. Я не хочу увянуть, как цветок, лишенный солнца. Мой мир — это балы, опера, концерты, роскошные курорты, вернисажи моих работ, светские приемы. Ты хоть представляешь, сколько интересных, важных событий я пропустила лишь потому, что вынуждена была сопровождать твоего отца на бесконечные деловые мероприятия? Представляешь, а?

Мамино лицо так раскраснелось, а глаза так яростно сузились, что мне стало жутко. Этот эмоциональный взрыв шокировал меня. В голову не приходило, что она способна на такое бурное негодование.

— Папа сокрушается, жалеет об этом. Правда, мам…

— Не сомневаюсь. Но это чувство сиюминутное. Завтра очередной кризис в бизнесе заставит его забыть обо всем на свете, в том числе и обо мне.

— Нет, мама, нет! Давай посмотрим, вдруг он будет другим, а, мам? — умоляла я.

— Я давала ему много шансов доказать это, Ли. Очень много. Все началось давно. В сущности, сразу после свадьбы. Да-а, — вздохнула мама, помолчав. — Поначалу, конечно, было не так уж плохо. Родилась ты, мне надо было растить тебя, отец твой помогал, относился ко мне преданно и внимательно. Конечно, тогда он был на двенадцать лет моложе, но не забывай, что все-таки далеко не юноша. Тебе, наверное, никогда не приходило в голову, что он годится в отцы и мне.

Эта мысль была настолько неожиданной и нелепой, что я чуть не рассмеялась, но на мамином лице не было и тени улыбки. Мой папа — мамин папа? Мой дедушка, что ли?

— Разница в возрасте была и остается кричащей, — снова заговорила она. — Возможно, тут и моя вина, не надо было давать согласие на брак, но тогда я была юна и так несчастна, что в голову не приходило думать об этом. Знала бы я, что за будущее меня ждет… Но твой отец был щедр на обещания, которые никогда не выполнял и о которых даже не вспоминал…

— Но вы же полюбили друг друга! Ты сама говорила.

Жалкая моя надежда стремительно шла ко дну. В сердце открывалась пробоина за пробоиной.

— Я была очень молода. Я понятия не имела, что такое любовь. — Вдруг мама улыбнулась. — Зато знаю теперь. Знаю в точности. — Вновь краски вернулись на ее лицо. — Ли, милая Ли! — воскликнула мама. — Не смейся, не презирай меня, но я влюблена. Ко мне пришла настоящая, большая любовь.

— Что! — Я посмотрела в угол, где на письменном столе лежали кипы свадебных приглашений. — Ты полюбила другого? И те открытки… — бормотала я, ощущая холодный озноб.

— Ты видела?

Я кивнула.

— Пожалуй, надо сказать все, — твердо произнесла мама, встав со стула. — Я люблю Тони Таттертона, а он безумно любит меня, и в Рождество мы сыграем свадьбу и будем жить в Фартинггейле.

Трагическая маска упала с ее лица, и передо мной снова была красивая, веселая, счастливая мама. А вот я…

Хотя дурные предчувствия давно шевелились во мне, такое откровение повергло меня в отчаяние. Я побелела. От неожиданности, от ярости буквально оцепенела. Я будто приросла к полу. Казалось, сердце вот-вот остановится, словно две ледяные лапы сдавили его и выжимают кровь.

— Ты не должна ненавидеть меня, Ли. Постарайся понять, прошу тебя. Я говорю с тобой как женщина с женщиной.

— Но мама… как же ты могла полюбить другого? — Все сразу не укладывалось в сознании, но воспоминания уже замелькали. Конечно! Бал на «Джиллиан»! Теперь я как наяву видела каждый его миг, слышала каждое мамино слово, видела каждое движение Таттертона — и понимала их истинное значение. Первый раз смутное подозрение возникло еще в Фартинггейле, когда я смотрела на них — как они ходят рука об руку, как перешептываются, переглядываются. Сердце подсказывало, а разум не принимал страшной правды. Верно говорят люди, что сердце быстрее рассудка. Возможно, тогда я просто не хотела видеть и понимать смысла происходящего. Теперь выбора нет.