Паутина и скала

Что же в нем притягательного? Огромное богатство и высокое положение в обществе? Гордое звание преподавателя на огром shy;ном, многолюдном образовательном конвейере, высокая честь, которую он делил почти с двуми тысячами пугливых, озлоблен shy;ных, серых людишек? Его редкостная культура, выдающаяся способность говорить изнуренным машинисткам и желчным, дурно пахнущим молодым людям с резкими голосами о «высших ценностях», «широких взглядах», «здравой, глубокой и всеобъем shy;лющей точке зрения»? Тонкое, благожелательное восприятие, необходимое, дабы разглядеть истинную красоту их унылых, косных, вялых умов, перлы, сокрытые в занудной безграмотнос shy;ти их сочинений, увлекательность и жар, пронизывающие «Са shy;мый волнующий миг моей жизни» или простые, глубоко волну shy;ющие истины в «Моем последнем году в школе»?

Или же ее очаровали его элегантность, изысканность костю shy;ма, утонченное, неотразимое обаяние манер, несравненная кра shy;сота его лица и телосложения? Грациозное, небрежное достоин shy;ство, с каким покрывали его колени и зад эти наряды, старые, пузырящиеся брюки, сквозь которые, надо признать, его задние прелести сверкали неземной белизной, но которые, несмотря на это, он носил с такой светской безупречностью, с такой уверен shy;ностью и непринужденностью? Изящество, с каким он носил свой пиджак, элегантный «мешок на трех пуговицах», из которых уцелела одна верхняя, эффектно украшенный следами прошло shy;годнего бифштекса с соусом? Или его нескладное тело, над кото shy;рым потешаются уличные мальчишки, подскакивающий, стре shy;мительный, широкий шаг, массивные, покатые плечи, болтаю shy;щиеся руки, копна нечесаных волос, слишком маленькое лицо и слишком короткие для его грузного тела ноги, выставленная впе shy;ред голова, выпяченная нижняя губа, угрюмый взгляд исподло shy;бья? Эти его достоинства прельстили светскую даму?

Или она оценила что-то иное – нечто тонкое, благородное, глубокое? Великую красоту его души, мощь и яркость «таланта»? Увлеклась им потому, что он «писатель»? Вспыхнув в сознании, это слово заставило его конвульсивно скорчиться от стыда, яви shy;ло мучительную картину тщетности усилий, отчаяния, ложных претензий. И внезапно он увидел себя членом огромной убогой армии, которую презирал: армии жалких, пустых графоманов, никому не известных обидчивых юнцов, считавших свои души до того возвышенными, чувства до того тонкими, таланты до того изысканными и своеобразными, что грубый, вульгарный мир не способен их понять.

Джордж знал их вот уже десять лет, слышал их разговоры, ви shy;дел их жалкую надменность, их немощное позерство и подража shy;тельство, и они вызывали у него отвращение своей безнадежной беспомощностью, поражали сердце серым ужасом неверия и отчаянной бессмысленности. А теперь, в единый миг слепящего стыда, они явились язвить его ужасающим откровением. Блед shy;ные, бездарные, немощные, озлобленные они нахлынули не shy;сметной ордой, бесясь от мучительного недовольства, злобясь на непризнание их талантов, насмехаясь с заливистым презрением над способностями и достоинствами более сильных и одаренных людей, неуверенно утешая себя смутной верой в таланты, кото shy;рыми не обладали, слегка опьяненные туманными планами тво shy;рений, которые никогда не завершат. Он видел их всех – жалких рапсодов из джаза, примитивных Аполлонов, модернистов, гума shy;нистов, экспрессионистов, сюрреалистов, неопримитивистов и литературных коммунистов.

Джордж вновь услышал их давно знакомые слова жульничес shy;кого притворства, и внезапно ему открылся в них окончательный приговор собственной жизни. Разве он не хмурился, не мрачнел, не плакался на недостаток того, отсутствие этого, на какие-то препятствия, мешавшие его гению раскрыться в полной мере? Не сетовал на отсутствие некоего земного рая, в чистом эфире которого его необычайная душа могла бы торжествующе воспа shy;рить к великим свершениям? Разве не было солнце этой низкой, отвратительной земли слишком жарким, ветер слишком холод shy;ным, перемены погоды слишком грубыми для его нежной, чувст shy;вительной кожи? Разве злобный мир, в котором он жил, люди, которых он знал, не были преданы низкому стяжательству и пре shy;зренным целям? Разве этот мир не был равнодушным, убогим, безобразным, губительным для души художника, и если бы он перенесся под иные небеса – о! если бы он мог перенестись под иные небеса! – разве там душа его не преобразилась бы? Разве бы он не расцвел в ярком свете Италии, не стал бы великим в Германии, не распустился бы, подобно розе, в ласковой Фран shy;ции, не обрел бы уверенности и красоты в старой Англии, не осу shy;ществил бы полностью своего замысла, если бы только мог, как тот эстет-беженец из Канзаса, с которым он познакомился в Па shy;риже, «поехать в Испанию, немного пописать»?