Паутина и скала

Светило солнце и на неряшливых женщин этого района, представляя их во всей отталкивающей неприглядности, отвра shy;тительной и необъяснимой плодовитости – всех этих Лони, Лиз shy;зи, Лотти, Лен, всех Салли, Молли, Милли, Бернис, – а также на все их жалкое малолетнее потомство, на Айр, Доков, Ризов, на их Аз, Джетеров, Грили, Зебов и Роев. Они стояли на краю ветхих веранд, рослые, костлявые, неопрятные, с чумазыми, взъеро shy;шенными сопляками, ползающими на четвереньках возле подо shy;лов их грязных, измятых юбок. Они стояли там, эти отталкиваю shy;щие, уродливые женщины с изможденными, недобрыми лица shy;ми, запавшими глазами, беззубыми челюстями и неприятными бледными губами с тонкими потеками нюхательного табака по краям. Стояли, будто какие-то лишенные надежды и любви тру shy;женицы природы, неизменно с полным набором результатов своей плодовитости. На руках держали закутанного в грязное тряпье последнего, младшего, несчастного ребенка с голубыми, слезящимися глазами, с изможденным, чумазым личиком, с соп shy;лями в ноздрях и на верхней губе. А в животах, выпирающих на костлявом, некрасивом теле, словно некое разбухшее семя, от shy;вратительно плодоносящее под солнцем, носили последнее, крайне отталкивающее свидетельство зачаточного периода мате shy;ринства, мерзко проявляющегося во всех его отвратительных стадиях от обвислых грудей к вздувшемуся животу, а потом к чу shy;мазому выводку грязной детворы, ползающей по веранде возле их отвратительных юбок. Идиотское, объясняемое слепым ин shy;стинктом размножение, которое эти тощие, уродливые греховод shy;ницы демонстрировали так откровенно и неприлично, выставляя отвратительно раздутые животы в безжалостном, бесстыд shy;ном свете жаркого солнца, наполняло Джорджа такими удушливыми, невыразимыми яростью, неприязнью и гадливостью, что ноя кое естественное чувство жалости и сострадания затапливал мощный прилив отвращения, и его антипатия к этим женщинам с их жалкой детворой очень походила на слепую ненависть.

Потому что жалость – самое «благоприобретенное» из чувств; ребенок почти лишен ее. Жалость возникает из бесконеч shy;ного накопления воспоминаний, из муки, срадания, боли, кото shy;рыми полна жизнь, из всей суммы пережитого, забытых лиц, ут shy;раченных людей и множества странных, навязчивых обликов времени. Жалость возникает мгновенно и ранит, как нож. Лицо у нее тонкое, мрачное, пылающее, и появляется она неожиданно, исчезает внезапно, неуловимо; она оставляет глубокую, коварно, жестоко, изощренно нанесенную рану и всякий раз возникает наиболее ощутимо по мелочам.

Она появляется без предвестия, без причины, которую воз shy;можно определить, когда мы далеки от всех зрелищ, вызываю shy;щих сострадание; мы не знаем, как, почему и откуда она берется. Однако в городе – громадном, миллионнолюдном городе – жа shy;лость неожиданно возникает у нас вечером, когда пыль и неис shy;товство очередного городского дня уже улеглись, и мы, опершись на подоконник, переносимся в прошлое. Тогда жалость охваты shy;вает нас; мы вспоминаем давние детские голоса, непринужден shy;ный, радостный смех ребенка, которого знали когда-то, испол shy;ненный ликующей невинности, песни, которые давным-давно пели на летних верандах, нотку гордости в голосе матери и ее се shy;рьезный, усталый, простодушный взгляд, когда она хвасталась какой-то мелочью, простые слова, сказанные в какую-то забы shy;тую минуту женщиной, которую мы некогда любили, когда она вновь расставалась с нами до вечера.

И тут сразу же появляется жалость со своим мрачным лицом, пронзает нас болью, которую невозможно выразить словами, терзает невыносимым, неописуемым горем, тревожит кратко shy;стью наших дней, разрывает сердце страданием и неистовой скорбью. По чему? По чему? По всему, чего невозможно добить shy;ся, по всему, чего жаждем и не можем обрести. По любви, кото shy;рая должна стариться и вечно умирать, по нашим костям, мозгу, пылкости, энергии, силе, по нашим сердцам, нашей юности, ко shy;торая под бременем лет должна согнуться, стать бесплодной, ис shy;чезнуть!