Павел I

Можно ко всей этой истории относится серьезно? Скорее «нет», чем «да». Начнём с конца. Павел Петрович прекрасно знал, что в Петербурге уже много лет идёт подготовка к открытию памятника Петру Первому, над которым французский скульптор Этьен Морис Фальконе работал с 1766 года. Было определено и место на берегу Невы: площадь между зданием Адмиралтейства и Сената. Отлитые в бронзе части монумента выставлялись для обозрения публики, начиная с 1770 года. Была доставлена из окрестностей Петербурга и огромная гранитная скала — будущий постамент. Открытие памятника состоялось в день столетия восшествия на Престол Петра Первого — 7 августа 1782 года, когда Павел Петрович с Марией Фёдоровной находились в Германии. Но о грядущем событии Цесаревич был прекрасно осведомлён. Никакого «пророческого предзнаменования» тут не существовало.[129]

Что касается предсказания «о смерти до срока», то с этой мыслью Павел рос и мужал многие годы. Она фактически никогда его не покидала, и вся окружающая действительность снова и снова подтверждала подобные опасения. Выражение «бедный Павел» использовал ещё Никита Панин, и Цесаревич его не раз слышал за своей спиной. Являлся ли Пётр I правнуку наяву или рассказ об этом — только салонная мистификация? На эти вопросы никто убедительно ответить не сможет.

Но предположение о мистификаций кажется более правдоподобным, учитывая, что рассказ завершился улыбками и ухмылками не только присутствующей публики, но и самого рассказчика. Больше всех была потрясена баронесса Оберкирх, которая восприняла всё сказанное серьезно. Когда же Павел Петрович через два месяца читал вслух письмо из России об открытии памятника Петру, то, улучив мгновение, с улыбкой на лице приложил палец к губам, показывая баронессе, что здесь сокрыта их тайна. Оберкирх при этом вдруг заметила, что он «побледнел». Была ли это игра света или игра воображения — теперь уже не узнать. Ясно только одно: будучи совершенно православным человеком, Павел Петрович никогда бы не мог серьезно относиться к каким-то «видениям», если бы даже они и имели место…

Император Павел искренне радовался строительству величественного замка в центре Петербурга, грандиозного строения, ещё невиданного в России. Это была последняя в его жизни радость. Теперь и у него есть своя резиденция, отвечавшая духу Царя-рыцаря. Снаружи сооружение действительно походило на средневековый рыцарский замок, а внутри было отделано с роскошью необычайной. Архитектор Винченцо Бренна (1750–1814), родом итальянец, приглашенный в Россию ещё Екатериной II в 1780 году, выполнил волю Императора — создать нечто небывалое.

Сегодня трудно судить о той, поистине имперской, роскоши, отличавшей Михайловский замок в год окончания строительства. Мебель, мрамор для отделки, бронза, люстры, картины, гобелены привозились из Европы, главным образом из Италии; многие предметы и всё оформление были сделаны русскими мастерами. Павел Петрович, Мария Фёдоровна и их сын Константин с супругой занимали комнаты на втором этаже замка, «в бельэтаже», а Великий князь Александр и большая часть придворного штата размещались на первом. Младшие дети и обслуживавший персонал поселены были на последнем, третьем, этаже.

Ныне от первозданного облика сохранился только внешний контур и некоторые детали декора. После гибели Императора здание было тотчас покинуто всеми обитателями и переоборудовано в военно-инженерное училище. Внутри всё было перестроено, а художественные коллекции вывезены и рассредоточены по разным местам; многое за два века было утеряно, продано за границу или просто погибло естественным путём.

Сохранилось подробное описание Михайловского замка и всех его сокровищ, сделанное немецким писателем и мыслителем Августом-Фридрихом-Фердинандом Коцебу (1761–1819), составленное по поручению Императора Павла. Коцебу испытывал к Павлу Петровичу стойкое чувство симпатии, не оставившее его и после убийства Самодержца.[130] Так как Коцебу принадлежал к числу лиц, практически ежедневно общавшихся с Императором в последние недели его жизни, то данные свидетельства имеют особую ценность.

По поводу чувства, которое вызывало у Павла Петровича его архитектурное детище, Коцебу написал: «Ему доставляло удовольствие самому водить своих гостей и показывать им сокровища из мрамора и бронзы, выписанные из Рима и Парижа. Льющаяся через край похвала, с которой превозносилась до небес малейшая безделушка, и постоянное повторение восклицаний, что подобного нет нигде в мире, вызвали, наконец, у него мысль сделать описание этого восьмого чуда света. В самых лестных выражениях он возложил эту работу на меня».