Паж цесаревны

Государыня Анна Иоанновна только что встала и теперь, сидя в своем обычном голубом широком одеянии, сверх которого был накинут богатый, из тончайшего батиста пудермантель, позволила придворному парикмахеру убирать свою голову в пышную прическу. Черные, как вороново крыло, густые волосы императрицы (Анне шел в эту пору 41-й год) рельефно выделялись на белоснежной ткани пудермантеля.

Государыня не имела обыкновения причудливо убирать голову; она постоянно носила ярко-красный платочек, повязанный по-мещански, вместо всякой прически, но сегодня был назначен куртаг во дворце с танцами по случаю приезда Мекленбургского принца Антона-Ульриха, назначенного в женихи недавно миропомазанной принцессе Христине-Анне, и государыня решила выступить торжественно.

Она была в духе. Вчерашний день был особенно удачен. Все утро Ее Величество забавлялась из окна своей спальни стрельбою по дичи, которую нарочно для этой цели сгоняли на дворцовый двор. Потом долго каталась по манежу на только что выезженной для нее самим графом Бироном красавице-лошадке.

Бирон был страстный охотник до верховой езды. Недаром же говорило предание, что всемогущий любимец Анны был родом из герцогских конюших. Он сумел передать страсть к лошадям и государыне, и та с наслаждением отдавалась приятному удовольствию. И теперь, сидя перед роскошным венецианским зеркалом, отражавшим ее полное, рябое, но не лишенное величия и привлекательности лицо, Анна думала о вчерашнем дне и улыбалась. Фрейлины, стоя в отдалении и видя довольное лицо государыни, улыбались тоже. На их лицах отражалось малейшее настроение Ее Величества, как на барометре отражается состояние погоды.

В ту минуту, как на голове государыни поднималась высокая башня из черных, хитро перевитых и взбитых волос по моде того времени, крик, визг и шумная возня послышались за дверью, которая с грохотом и шумом распахнулась, и через порог ее вкатились двое маленьких человечков со смешными, намалеванными лицами, одетые крикливо и ярко в разноцветные пестрые костюмы. Они плотно вцепились друг в друга, что не могли, казалось, вырваться из объятий один другого. За ними бежал вприпрыжку третий, худой, старый, морщинистый человечек; все трое были придворные шуты. Последний из них, погоняя двух первых, приговаривал:

— Вот тебе Турция… Вот тебе Франция… Матушка Россия больно дерется, когда захочет… [9]

— Ой! ой! Смилуйся, Россия! — кричал, ломаясь и гримасничая, один из шутов, португалец Лякоста.

— Боже мой! Остановись! Матушка-царица, заступись за верного слугу, братишку Педрило! — вопил черномазый, как сажа, шут-итальянец.

— Так вам и надо, иноземщина! — с самым серьезным видом произнес старый Балакирев, когда-то любимый шут Петра Великого, теперь доживающий свой век при дворе новой императрицы.

— Ну, довольно, дядя! — произнесла, обращаясь к нему с улыбкой, государыня, поняв выходку шутов и очень довольная ею.

Она любила окружать себя шутами и дурами, любила старину, так жестоко изгоняемую мощною рукою Петра из России. В этом сказывалось влияние ее матери, царицы Прасковьи. Мать Анны Иоанновны всю свою жизнь прожила старинною русскою барынею в своем подмосковном Измайлове, окруженная странниками, сказочниками, девками-калмычками, дурками и бесчисленными шутами. Любовь эту унаследовала от нее и Анна.

— Довольно, дядя, — обратилась она еще раз к Балакиреву, стоявшему с поднятой плеткой над живым клубочком шутов. — Изрядно показал, я чаю, русскую силу, старина.

— У меня спина болит! — плаксиво затянул Педрило.

— А мне голова пришибло, — подхватил Лякоста, — такая большой дирка в голова, что даже барон Остерман зашить не сумеет! А он куда мастер велик!.. Портная не портная, а прорешки чинил и дирка штопал и умен, как я. Нет, даже меня умнее! — заключил шут с глухим хохотом.

Императрица засмеялась. Засмеялись и фрейлины. Намек на ум и прозорливость кабинет-министра, Остермана, столь ценимого двором, понравился государыне.

— На тебе, дурак! Коли ты умен, как Андрей Иванович, — значит заслужил!

И, взяв с туалетного столика пригоршню червонцев, императрица бросила шуту.

— А мне, а мне, тетенька? — засуетился Педрило.

В эту минуту дежурная фрейлина сообщила, что барон Остерман просит разрешения явиться к Ее Величеству.

— А-а! Легок на помине, Андрей Иванович! — милостиво протягивая руку издали входящему сановнику, произнесла, государыня.

Граф вошел, прихрамывая, опираясь одною рукою на плечо дежурного камер-пажа, другою — на толстый костыль с золотым набалдашником.