Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)

Камердинер только что коронованной царицы, пытавшийся оказать сопротивление, был тут же зарублен. Кто-то пристрелил фрейлину царицы, некстати подвернувшуюся под горячую руку. Саму Марину, спрятавшуюся под пышной юбкой одной из придворных дам, не тронули, только припугнули для порядка. Баба — она и есть баба, что с неё возьмёшь?

Рачительные бояре хотели лишь одного: пущай Марина вернет в казну всё, чем поживилась у самозванца. Негоже на ветер пускать нажитое русскими царями да великими князьями. Не дело то.

Марина не возражала. В ту страшную минуту она готова была расстаться со всем, лишь бы сохранить жизнь.

Прибывший после убийства Лжедмитрия Шуйский самолично наблюдал за дьяками, светличными писцами и алмазчиками, которые пересчитывали и составляли опись золотых статуэток, фряжских часов, алмазных диадем, перстней, ожерелий, жемчужных нитей, золотых тазов для мытья рук, белильниц и румяльниц.

В постельных покоях царицы, где под шатром на витых столбиках стояла покрытая резьбой и позолотой кровать, было душно. Пахло ячным пивом, которое лили в «топлю для духа», и гуляфной водкой (розовой водой).

Князь недовольно сопел в усы. Не было пеликана, достающего для птенцов свое рубиновое сердце, чёток из жемчуга, больших золотых часов с трубачами и барабанщиками, алмазной короны… Видно, всё это осталось в Польше. «Пошарпал вор царскую казну!»

Под требовательным взглядом Шуйского придворные дамы стали поспешно складывать в принесенные сундуки платья царицы, её сафьяновые полусапожки с серебряными и золотыми подковками, кружева, русские и польские шубы, расшитые жемчугом шелковые летники, украшенные самоцветами опашни, собольи душегреи, усыпанные алмазами кокошники, кики и убрусы. Дошел черёд и до самой царицы… Когда Марина осталась в одном ночном капоте, Шуйский махнул рукой:

— Будет!

Кто-то из детей боярских подал князю резной ларец слоновой кости с золотой короной. В нем лежали письма Лжедмитрия Марине и пергаментный свиток с золотым обрезом. Князь развернул пергамент и, шевеля пухлыми губами, прочел про себя: «Мы, Димитрий Иоаннович, Божиею милостию царевич Великой Русии, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих и всех государств Московских государь и дедич. («Ах, вор! Трясца его бей на том свете!») Рассуждая о будущем состоянии жития нашего не только по примеру иных монархов и предков наших, но и всех христиански живущих, за призрением Господа Бога всемогущего… усмотрели есмя и улюбили себе, будучи в королевстве в Польском… приятеля и товарища, с которым бы мне, за помочью Божиею, в милости и в любви непременяемой житие свое проводити, ясновельможную панну Марину с Великих кончиц Мнишковну… дочь ясновельможного и пана Юрья Мнишка… Мы убедительно его просили, для большего утверждения взаимной нашей любви, чтобы вышеречнную дочь свою, панну Марину, за нас выдал в замужество… Как вступим на наш царский престол отца нашего, и тотчас послов своих пришлём до наяснейшего короля польского, извещаючи ему и бьючи челом, чтоб то наше дело, которое ныне промеж нас, было ему ведомо и позволил то нам сделати без убытка.

Третее то: той же преж реченной панне, жене нашей, дам два государства великия, Великий Новгород да Псков, со всеми уезды, и с думными людьми, и с дворяне, и с детьми боярскими, и с попы, и со всеми приходы…»

Шуйский слышал про этот документ раньше, но увидеть собственными очами привелось лишь сейчас. Он взглянул на дату — 25 мая 1604 года. Договор с сандомирским воеводой вор подписал, когда готовился к походу в Россию. Знатный подарок посулил он Маринке. Тароват к ней был «Димитрий Иоаннович». Русь, будто пирог с зайчатиной, нарезал, а ей самый жирный кусок — сделай таку милость, отведай, красна девица, увесели мою душу! «Великий Новгород да Псков, со всеми уезды»… Это тебе не перстенёк, не корона алмазная, не шуба соболья!.. Э-хе-хе! Грехи наши тяжкие! Приворожила она его, что ли?

Князь окинул оценивающим взглядом стоявшую у витого столбика кровати женщину в ночном капоте.

Уложенные по-польски короной пышные волосы цвета вороньего крыла, соболиные брови, громадные, будто с иконы, глаза, затенённые длинными и густыми ресницами…

Оно, конечно, верно — хороша, да не на русский манер. И породы не видать. Нет породы. Ни вальяжности тебе, ни дородности, ни стати, ни смирения благолепного, что всяку жену честного рода украшает. Какое уж смирение! Глазищи сквозь ресницы, как у волчицы, горят, огнем адским плещутся. Волчица, как есть волчица. И глядит и ходит волчицей…

Чернокнижница, решил Шуйский, волшебством присушила к себе сердце вора, по всему видно.

Скрипели перьями писцы и дьяки, составлявшие опись.

Мимо окон спальных покоев с хохотом, гиканьем и свистом протащили за ноги труп самозванца. Марина стояла спиной к окну, не видела, но по спине ее пробежала дрожь, бледное лицо с тёмными глазами стало совсем белым. Запрыгал на груди золотой крестик с брильянтами. Шуйский крякнул. На какое-то мгновение ему стало жаль эту гордую женщину, процарствовавшую всего несколько дней и теперь потерявшую всё.