Пелагий Британец

«Как я мог уехать от нее? — думал я. — Что я делаю здесь, в чужом городе, около чужого дома, с чужими лошадьми в поводу? Разве есть на свете что-то важнее, чем быть вблизи нее? Каждое утро просыпаться с надеждой увидеть, услышать этот голос, отдающий тихим звоном на каждом «б» и «в»? Погладить по сгибу локтя, если она позволит. Залить свежим воском пачку табличек для нее и получить взлет бровей в уплату».

Неважно, что она была такой несносной весь прошлый год. Неважно, что исходила злостью на братьев, на служанок, на кошку, на афинских дураков, на коринфских умников, на меня, на себя, на весь свет! Разве одна ее минутная улыбка не смывает недели тоски и раздражения? А вдруг с ней что-нибудь случилось? Вдруг братья довели ее до того, что она убежала из дому, как грозилась? Вдруг ее укусила змея во время прогулки в горы? Ты должен был все стерпеть, на все махнуть рукой и быть с ней, с ней — рядом, вблизи, неотступно — опорой и защитой, утешением и развлечением, пособником и потешником.

Калитка приоткрылась и выпустила Мания, а за ним — еще двоих. Лица их прятались в тени капюшонов. Но по осанке и по свободе движений легко было понять, который из двоих — главный. Когда он садился на коня, подведенного Манием, под плащом мелькнул край епископской рясы.

Мы углубились в сеть боковых улиц. В прохладной пыли копыта стучали не громче кошачьих лап. Дома становились все мельче, бедней, карабкались друг на друга по горному склону. Потом, в тени яблонь, проплыла совсем уже деревня карликов. Только миновав ее, я понял, что это были пчелиные ульи.

Город кончился.

Маний вышел на луг, передал поводья всаднику в рясе, начал тихо объяснять, куда ехать. Затем поманил меня рукой. Я тоже отдал поводья второму из беглецов и поспешил вперед.

Из-под откинутого капюшона показалось бледное, почти мерцающее лицо, которое придвинулось ко мне так близко, точно всадник хотел посветить им себе.

— Маний рассказал мне, кто ты и зачем приехал. Это благое, Божье дело, сын мой. Благослови Господь твой труд.

— Не знаю, достанет ли у меня сил.

— Я буду молиться за тебя. Твой дядя Паулинус много раз помогал мне советом и молитвами. Мне будет приятно отплатить добром его племяннику. Маний объяснит тебе, как найти меня. Приходи. У меня ты сможешь переписать некоторые труды Пелагия и его письма ко мне. Но поспеши. Не дай нашим врагам опередить тебя.

Он натянул капюшон и поехал вверх по темной луговине. Его спутник последовал за ним.

— Кто это? — тихо спросил я у Мания.

— Юлиан, епископ Экланумский. Один из тех, кто отказался подписать папскую буллу об отлучении Пелагия. Да сохранит его в пути Всевышний, да укроет от папских сыщиков.

Пройдет много недель, прежде чем я сумею воспользоваться приглашением епископа Юлиана и посетить его на мельнице под Остией, где он укрывался от вездесущих ищеек куриози. Но так как его рассказ начинается именно 402 годом, я помещу здесь его начало.

ЮЛИАН, ЕПИСКОП ЭКЛАНУМА, — О СВОЕЙ СВАДЬБЕ

Четыреста второй был годом моей свадьбы. Мне было всего шестнадцать лет, но отец мой, глядя на меня, понял, что дальше откладывать нельзя. Вожделение терзало меня, как лихорадка, мутило разум. Женщины, молившиеся в церкви отца, одевались, конечно, очень скромно, но и они сводили меня с ума. Вид открытой шеи вызывал во мне какие-то волчьи инстинкты — желание накинуться, впиться зубами. Голос мой при чтении священных текстов то ослабевал до хрипа, едва слышного в первых рядах, то наполнялся какими-то непристойными взвизгиваниями.

Конечно, я считал себя безнадежно утопшим в грехе. Демон похоти завладел мною всецело — это было ясно. Никакой надежды сподобиться Царствия Небесного, никакой надежды спастись от адских мук. От самоубийства меня удерживала лишь мысль, что это — еще более страшный грех. Но тем не менее у меня не было сил совладать с собой. Снова и снова по вечерам я прокрадывался к южной стене Колизея, где подмастерья художников приторговывали непристойными рисунками и статуэтками. Снова и снова пытался задержаться в общественных банях допоздна, как-нибудь затаиться там и дождаться того часа, когда они открывались для женщин. (Конечно, служители каждый раз находили меня и вышвыривали.)

Священное Писание я изучал весьма усердно, но даже в нем было место, где буквы почти стерлись, а папирус свитка истончился. Нечего и спрашивать, какое это было место, — конечно, «Песня песней». «…Округление бедер твоих как ожерелье… живот твой круглая чаша, два сосца твои, как два козленка… Стан твой похож на пальму, и груди твои — на виноградные кисти… Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее…» и так далее.