Пелагий Британец

Я не хочу сказать, что в нашем кружке терпимость к язычникам граничила с равнодушием к вере. Или что римская вежливость была для нас превыше христианских заповедей. Нет, мы просто старались следовать апостолу Павлу, который говорит, что «когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую».

Но трудно следовать в любви за апостолом.

Как часто я вспоминаю сейчас слова покойного сенатора! Когда видишь смертельную вражду христиан между собой, поневоле начинаешь думать, что терпение Господа вот-вот истощится и Он оставит нас на полный произвол врага рода человеческого.

(Меропий Паулинус умолкает на время)

После Формии дорога пустеет. Воздух пахнет горячим камнем и невидимым пока морем. Мой мул поворачивает ко мне раструб уха на каждое подергивание уздечки, косит глазом, словно хочет сказать: «Ты уверен, что я нуждаюсь в подсказках? По-твоему, я способен сойти с этой ровной превосходной дороги и забрести в колючий терновник?»

Я начинаю дремать.

Милеарии проплывают перед глазами в просветах сна. Числа, выбитые на их каменных боках, отсчитывают то ли путь, то ли время утекающей жизни… Похоже, что мул Бласта начинает хромать… На следующем привале надо будет проверить его колено, может быть, наложить компресс… А вот что непонятно: каким образом он ухитряется ставить копыта задних ног всегда на гладкий камень — не на трещину, не на стык? Точно на живот? у него есть дополнительный глаз. Что-то писал об этом Плиний Старший…

Коршун кружит впереди над дорогой, высматривает раздавленных ужей.

Трава на склоне холма катит свои волны за горизонт. Так и ждешь, что по ней оттуда вот-вот выплывут какие-то травяные триремы, фрументарии, целоксы. Но нет — за поворотом серебристо-зеленое превращается в красное. Открывается поле маков. И застарелая ненависть сжимает сердце, прогоняет сон.

Это случилось в первый год моего студенчества. Я еще не прожил в доме профессора Леонтиуса и двух месяцев, а уже каждое утро знал, ради чего я просыпаюсь, что решит удачу или поражение очередного дня. Нет, не глубокомысленный параграф Плутарха, не законы двенадцати таблиц, не рифмы Вергилия, не комментарий к Эпикуру волновали меня тогда. Увижу или не увижу? посмотрит она на меня или не поднимет глаз? проколет пелену молчания тонкой иглой голоса или не разомкнет губ? Только это имело смысл на свете, только это было важным.

Ожидание этого главного мига пронизывало весь день горячим лучом.

Неважно, что скорее всего она пройдет мимо, не повернув головы. Или, если мне удастся заговорить, спросить о чем-то, ответит односложно, даже сердито. А то и сделает вид, что не понимает, и передразнит мой акцент.

Я все равно останусь стоять с глупейшей улыбкой на лице, с колотящимся сердцем и с ощущением невероятной, незаслуженной охотничьей удачи. Да-да, именно как охотник добычу я уносил в памяти изгиб ее локтя, румянец скул, черноту волос, рвущихся из-под ленты. Какое счастье, что никто — даже она сама — не сможет уже отнять у меня ни стук ее сандалий по ступеням, ни шелест колен, ни волшебную холмистость туники, ни презрительную припухлость губ.

И, как охотник, я знал уже тропы, на которых нужно было затаиваться в засаде. На верхней галерее, по которой она проходила из спальни в скрипторий переписывать очередную порцию свитка. Или под пролетом лестницы, спускавшейся в кухню, где у повара всегда был припасен для нее какой-нибудь вкусный сюрприз. Или в кустах вдоль тропинки, шедшей от задней калитки, — по ней она возвращалась с прогулок или после игр с подругами, которые они устраивали на берегу ручья за домом соседей.

На этой-то тропинке все и случилось. Она шла от калитки, прижимала к груди очередной букет маков, задирала лицо с закрытыми глазами. Это у нее была любимая игра, такие небесные прятки. Она давала солнцу спрятаться за облаком и потом пыталась угадать — за каким. Она уже прошла мимо меня, уже ступила на двор…

И тут я услышал хрип.

И увидел, как ее начало сгибать пополам.

Маки полетели на землю.

Она поднесла пригоршни к лицу, словно ожидая, что внутренности сейчас начнут вываливаться из нее через рот. Жилы на ее тонкой шее вздулись, как у лошади. Ей нечем было дышать. Только какие-то свистящие всхлипывания вылетали из горла.

Потом была всеобщая суматоха.

Братья Афенаис, служанки, ученики топтались вокруг нее, обмахивали, прыскали водой.

Потом ее всей толпой несли наверх, и я на минуту увидел ее побелевшее искаженное лицо, выпученные глаза…

Потом распахнулись ворота, и сам профессор Леонтиус верхом, в сопровождении одного из сыновей, помчался за врачом.

Потом сын вернулся и рассказал, что врач отказался приехать, потому что в тринадцать лет Афенаис уже считается женщиной и только женщине дозволяется лечить ее. И отец поскакал за помощницей врача, которую в тот день отправили в деревню принимать роды.