Пелагий Британец

Сознаюсь, мне трудно не расхохотаться на всю церковь, когда я слышу эти восхваления. «Оставь домы, братьев, сестер, отца, мать, жену, детей, земли — и получишь во сто крат и будешь иметь жизнь вечную!» Да что же это такое, как не выгодная торговая сделка?!

Неважно, выполнит другая сторона обещанное или облапошит доверчивых олухов. Важно, что сами-то олухи кидаются раздавать из самой простой корысти. Просто делают первый взнос в уплату за теплую келью в раю, отдают здешнее имение за тамошнее.

А все эти истязатели плоти, отшельники, постники, столпники?! Их вы называете чемпионами святости? Чемпионы трусости — вот они кто! Пытаются увернуться от вечных адских мук, терзая себя авансом на этом свете. Да не зря ли вы стараетесь, бедолаги? Не сами ли вы вопите, что плоть — ничто? Как же вы хотите купить вечное райское блаженство, отдавая ничто в уплату за него?! Честно ли это?

О да, они чувствуют, что нечестно. Что же делать? Раз плоть — неходовая монета у небесных менял, нужно, чтобы ее было хотя бы побольше. Нужно проповедовать, нужно затягивать побольше кающихся, бичующихся, постящихся, расплачиваться их плотью. Ваша хваленая Мелания довела себя постом до того, что ребенок умер и сгнил в ее чреве. Вот славный билетик в рай!

А не приходило тебе в голову?..

Не закрадывалось ли простое истолкование?.. Что все эти раздачи имения земного, все щедрые пожертвования на церковь, так участившиеся за последнее время, — что даже не страхом ада они подогреты, а страхом перед вполне земным визитом судебного пристава?

И скромного судейского куриози с пустыми табличками за его спиной…

В котором нет ничего демонического. Но которого не отвратишь ни магией, ни колдовством, ни молитвами.

Который всегда готов исполнить отведенную ему роль — неприметного вершителя судьбы.

И который не может не верить в демонов, ибо один из них вечно живет в его больном гноящемся ухе и жжет, и мучает ежечасно.

(Непоциан умолкает на время)

Во время моей поездки по Италии каждый восход солнца заставлял мою мысль улетать назад, на восток, в сторону Афин, и тотчас струйка тревоги начинала змеиться под сердцем.

«Господи, — молился я, — верни здоровье профессору Леонтиусу. Сохрани его дом и всех домашних его, хотя они еще не вкусили благодати Твоей. Не их вина, что они не нашли еще пути к Тебе. Виноваты недостойные пастыри, засевшие в церкви Твоей, отвращающие от нее всякое благородное сердце».

Врачи не знали, как лечить бугры и шишки, выступившие на горле нашего профессора, а потом — и на плече. Бласт тоже только мотал головой и говорил, что это «бугры горя».

Вылечить их можно, только прогнав само горе. Но это было не в наших силах.

Ибо горе профессора Леонтиуса текло в него со всех сторон. Чуть не каждый день приходило известие о сожженной библиотеке, о закрывшемся театре, о разбитой статуе, об арестованном философе. Повсюду люди, называвшие себя служителями Христа, но не имевшие в душе ни капли любви, пытались заработать жизнь вечную, выплескивая на окружающих то, чего у них было в избытке: жестокость и злобу.

«Что станет с моей возлюбленной Афенаис, если отец ее умрет? — думал я. — Неужели она попадет под опеку братьев, которых она не выносит? Это при ее-то гордости и независимости. Правда, отец написал в завещании, что четвертая часть имущества должна перейти к ней. Но признает ли Афинский суд такое отступление от традиций и правил? Не было еще примеров, чтобы незамужняя девица могла жить хозяйкой в своем доме, никому не подчиняясь».

Если Афенаис заговаривала о собственном замужестве, то лишь для того, чтобы всласть поиздеваться над своим будущим супругом («Через месяц он заявит, что ему не нужна жена, любящая читать в постели»), над изумленными родственниками («Что она имеет в виду, говоря, что от одного вида прялки у нее начинается приступ морской болезни?») и над собой («Знание Пифагора очень поможет мне при подсчете горшков и противней»). Ее любимой пьесой была «Лизистрата» Аристофана, в которой женщины взбунтовались, заперлись от мужей в Акрополе и кричали со стен делегатам, пришедшим для переговоров: «А что это у вас там торчит под хитоном?».

И все равно часто, посреди бессонной ночи, измученный мыслью о ней, спящей в том же доме, о ее волосах, разметавшихся по подушке где-то в десяти локтях над моей головой, о греющих друг друга коленях, я говорил себе: «Все! довольно! Утром я наберусь духу, кинусь, как в водопад, навстречу потоку ее насмешек и, вынырнув, попрошу стать моей женой». Однако наступало утро, по лестницам дома начинали стучать сандалии домочадцев и студентов, тек запах дыма из кухни, и из этой протрезвляющей повседневной суеты снова и снова вырастал безнадежный вопрос: «И ты думаешь, она согласится войти с тобой в церковь?»

Нет, это — никогда.