Пьем до дна

Мы оба были обнажены, и кожа у нас была влажная от пота: солнце здесь даже осенью горячее.

У меня болело все тело, каждая мышца, каждое сухожилие. Я чувствовал себя так, словно кто-то прошелся по мне дубинкой, лишив сознания. Но я не возражал против этого. Я ни против чего не возражал. Потому что, осмотревшись, я увидел траву и цветы. Я увидел старое озеро, блещущее на утреннем солнце, увидел противоположный берег и холм над ним, тот самый знакомый холм, на который я смотрел все лето. Я лежал на покрытом галькой пляже, и кузнечик, прыгнувший мне на бедро и спрыгнувший с него, был размером с половину моего мизинца.

Откуда-то издалека отчетливо послышался звон колокола. Звон повторился, он медленно и лениво раздавался в утренней тишине.

– Воскресенье, – сказал Фентон. – Это колокол методистской церкви на Четырех Углах. Там звонят только по воскресеньям.

– Воскресенье, – повторил я, глядя на него. – Но это невозможно. Когда это началось, был вечер четверга, а я провел внизу два… раналтина. Два… – Я застонал. – Я должен был догадаться по военным ночам и дням, что время не совпадает, когда я поднялся в тот раз. Здесь, вверху, и там, внизу, время идет по-разному. Время в одном месте совершенно не то, что в другом.

– Здесь и там все другое, – сказал Фентон. – Но я рад возвращению. Хочу кое с кем увидеться. Вот чего я сейчас хочу. Но мы не можем прогуливаться голыми.

Я вскочил и ответил:

– А мне все равно, голый я или нет. Но если вы такой скромник, пойдемте лесом в гостевой дом. Там каждый год оставляют купальные халаты.

Мы так и сделали. Свои записи я оставил у Фентона, а сам прошел к изолятору. Оттуда доносились женские голоса.

Я вышел на тропу.

Две девушки, стоявшие у излятора в купальниках, вначале меня не заметили. Я смотрел на них, пожирал глазами.

Я вспомнил, какими видел их в последний раз, гигантов, вошедших в изолятор. Помнил лицо Эдит и Энн, упавшую в обморок.

Вспомнил, как Эдит немедленно принялась выполнять то, о чем говорилось в моем послании, и как это было важно.

Я посмотрел на Энн, такую великолепную, такую прекрасную.

Я позвал. По имени. Имя было «Эдит!» Она повернулась и увидела меня.

И побежала ко мне, а я протянул руки, чтобы принять ее.