Пендрагон (ЛП)

Хафган рассказывал мне о том ужасном дне, когда римские легионы вошли в рощу на Святом острове. Барды Британии падали под ударами римских мечей, и не было у них ни доспехов, ни оружия для защиты. Но при всей гениальности римский военный ум так и не понял, что вовсе не Ученое братство, а сама Роща была их истинным врагом. Если бы они сожгли или выкорчевали деревья, они бы уничтожили Братство Бардов и победили навсегда.

Неисправимые реалисты, люди с практичными навыками и холодной логикой, римляне и помыслить не могли, им следует сражаться с деревьями, главным символом друидов. А мудрые друиды знали, что плоть слаба, она живет свой короткий век и уходит. Они приносили тленное в жертву нетленному, хороня своих мертвых в корнях. Умершие служили вечноживущим, и тем самым обретали жизнь почти вечную. Римские полководцы, холодно наблюдавшие за избиением, так и не догадались, что видят собственное крушение. Ибо каждая капля крови друида обеспечивала будущую победу, а каждая смерть друида — триумф.

Римлян уже нет, а Ученое Братство живет. Многие, очень многие в конце своих поисков Истины пришли к осознанию Иисусова Креста. Самые мудрые стали Братством Христа. Сила святой рощи — источник, из которого черпает Святая Церковь. Великий Свет вольно дышит, где хочет. Да будет так!

Тропа привела меня к холму посреди рощи. Я знал, что он будет там: каменное возвышение, покрытое землей и дерном. Вход едва угадывался во мраке. Это была гробница — и реальная, и символическая, ибо, как всем известно, истинные символы сильнее реальности. Там, внутри действительно покоились мертвые. Мудрые знали, что Искатель мог лечь среди костей прославленных умерших былых дней, чтобы его живые кости впитали знания останков его отцов.

Пришла и моя очередь. Теперь Искателем был я.

Подойдя к входу в курган, я поднял лицо к небу, но сквозь густую крону переплетенных ветвей увидел лишь тусклое золотое свечение. Стволы могучих тисов казались чёрными как железо даже на фоне жуткого сумрака. Здесь царило безвременье. Подняв руки по обе стороны от головы, я воскликнул:

В каждом мысе, ручье, и болоте;

Пересекая долины, идя сквозь леса,

Господин мой, Иисус, поддержи меня,

Христос торжествующий, будь мне щитом!

Великий Милосердный, стань моим миром:

На каждом перевале, на каждом холме,

В каждом мысе, ручье и болоте;

Каждый ложится, каждый встает,

То ли в этом мире, то ли в ином.

Я наклонил голову и шагнул в проем холма. Внутри оказалось совсем не тесно, я мог стоять во весь рост. Я направился вглубь холма, минуя каменные ниши с обеих сторон. Переступил порог и пошел дальше через усыпальницы, в некоторых до сих пор хранились кости древних мертвецов. Я дошел до третьего порога и переступил его, войдя в очередной зал — круглый, как чрево, и почти такой же темный. У меня за спиной возник странный мерцающий свет, моя тень заплясала по стенам вокруг.

Стены зала покрывала белая известь и голубые узоры: спирали и солнечные диски, изображения рогатого Цернунноса^[13]

. Белая краска отслоилась, а синева осталась пятнами на камне. Возле одной из стен были аккуратно сложены кости: круглые, побелевшие от времени черепа, тонкие изогнутые ребра, бедренные кости.

Я думал о том, как призрачна плоть, думал о вечности. Я размышлял об Орле Времени, который точит свой клюв о гранитную гору этого царства миров: когда каменная гора сотрется в песок, орел улетит в гнездо, откуда прилетел.

Я протянул руку к тонкой берцовой кости. Вдруг земля под ногами просела. Пол зала со временем ослаб и провалился под моим весом. Я рухнул в черноту Аннума; подземное царство поглотило меня.

Черная смертная тьма вокруг. Мир света и жизни остался где-то далеко вверху, потух, как просверк молнии в бурю. Надежды покинули меня, и лишь слабеющие чувства еще позволяли держаться за свое человеческое естество.

Я падал, кувыркаясь, поворачиваясь, падал все ниже и ниже, мимо корней и камней, мимо родников, озер и подземных ручьев. Далеко-далеко внизу я слышал грохот могучего водопада. Я попытался принять нужное положение, чтобы не сильно удариться о темную воду, и мне это удалось. Но я падал быстро и погрузился глубоко. Выплыть на поверхность мешала намокшая одежда. Оставалось лишь погружаться все глубже и глубже, в холодную глубоководную могилу.

Меня подхватило и понесло быстрое течение. Я пролетал над какими-то шпилями и расселинами, над бесплодным и унылым ландшафтом. Я дрейфовал у самых корней мира, глубже, чем заплывал самый большой кит, глубоко в царстве Афанка^[14] я парил, качаясь на невидимых волнах.

Странствие мое длилось эоны, без дыхания, без зрения, без чувств, — только чистый дух, влекомый медленным круговоротом невидимого океана Аннуна^[15]. Я безвольно двигался туда, куда влекло меня течение. Я стал легким и тонким, как мысль, и как мысль свободным.