Пепел и алмаз

— Пожалуйста, когда вам будет удобно. Сестра никуда не выходит из дому. Как я уже сказал, она хворает. — И, желая загладить неприятное впечатление, какое мог произвести на Щуку его разговор с женой, добавил: — И это, знаете, создает некоторые неудобства. Квартирка у нас маленькая, всего две комнаты, и, кроме нас с женой и взрослого сына, там живут дальние родственницы жены из Варшавы, и вот теперь еще сестра… Понимаете, в таких условиях…

— Муж преподает в гимназии, — вступила в разговор женщина, — а кроме того, занимается научной работой. И у него даже нет своего угла.

Учитель махнул рукой. У него был очень усталый вид.

— Эх, да разве во мне дело…

— То есть как? А твоя работа?

Шреттер снисходительно улыбнулся.

— В свое время у меня, знаете ли, были честолюбивые планы: научная работа, кафедра и прочее. Я по образованию историк. Но я не жалуюсь на судьбу, боже упаси! Преподавание в средней школе тоже дает большое удовлетворение.

— И очень мало денег, — заметила его жена.

— Нельзя же на все смотреть так меркантильно, дорогая. Не надо преувеличивать, нам совсем не так уж плохо живется.

— Не так уж плохо! Пятнадцать лет тянешь лямку, а зарабатываешь меньше извозчика.

Щука молча курил, не вмешиваясь в их разговор.

— Может, вам в самом деле удастся что-нибудь узнать у моей сестры, — помолчав немного, проговорил мужчина. — Я был бы искренне рад за вас. Теперь почти нет человека, который не разыскивал бы своих близких. Ничего не поделаешь, война разлучила людей, разбросала по всему свету. Ох, какой чудесный воздух, — сказал он, глубоко вздохнув. — После майского дождя всегда бывает как-то особенно хорошо. Ну, вот уже и проясняется.

Дождь в самом деле затихал. Щука бросил окурок и поднял воротник пальто.

— Значит, во вторник.

— Вы уже идете? — удивился учитель. — Дождь еще не перестал.

— Подождите, — посоветовала его жена. — Костюм испортите.

Но Щука, ссылаясь на то, что очень торопится, простился и вышел на улицу. Воздух был чист, на вымытой дождем улице — ни души. По желобам, пенясь, бежала вода. Монотонно гудели водосточные трубы. Дождь шел еще довольно частый, но капли падали теперь мерно и тихо. Сверкала молния, и глухие раскаты грома, как огромные камни, катились куда-то в глубь ночи. И этот грохот, сверканье, туманная сетка дождя и мягкие сумерки весеннего звездного вечера, — все предвещало чудесное обновление мира.

Подгурский поставил джип у здания комитета партии и, одолжив у дежурного милиционера плащ, пересек покрытый лужами рынок. Перед «Монополем» уже стояло несколько машин. Подумав, что Щука еще у себя, Подгурский поднялся к нему. Постучал раз, другой, но никто не ответил. Он нажал ручку. Дверь была заперта.

Он спустился вниз, злясь, что опоздал. А Щука как раз брал у толстого портье ключ от своего номера. Увидев его, Подгурский обрадовался.

— Как хорошо, что я вас встретил! Я только что был у вас и решил, что вы уже на банкете…

— Куда торопиться, — буркнул Щука. — Еще успеем, насидимся там.

— Попали под дождь?

— Да.

Щука хотел на минутку подняться к себе. Подгурский пошел с ним. В комнате было душно, как в бане. Щука распахнул окно. Редкие дождевые капли тихо шелестели в темноте. На небе показались звезды.

Подгурский расстегнул пальто и присел на краешек дивана.

— Знаете, я был у Косецкого.

Щука снимал промокшее пальто и шляпу.

— Да?

— Передал ему, что вы хотите с ним увидеться.

— А он?

— Обещал прийти. Я сказал, что вы просили.

— Он о чем-нибудь спрашивал?

— Да.

— Ну и что?

— У меня создалось впечатление, что он или встречался с вами, или, по крайней мере, слышал о вас.

— Весьма вероятно, — пробормотал Щука, снимая пиджак.

В рубашке он казался еще крупнее и шире в плечах. Засучив рукава, он намылил руки, а потом, вытирая их, снова обернулся к Подгурскому.

— Надо сказать, что все это очень занятно.

Подгурский смотрел на него, ничего не понимая.

— В лагере я много раз клялся себе, что если когда-нибудь после войны встречу этого подлеца, то собственноручно рассчитаюсь с ним и он мне за все заплатит сполна. А сейчас? Сейчас мне это безразлично. И я даже предпочел бы вообще его не видеть.

Подгурский сидел, не шелохнувшись, только побледнел. Щука, пристально взглянув на него, подошел и тяжело опустил ему на плечо влажную руку.

— Надеюсь, вы догадываетесь, товарищ Подгурский, о ком я говорю?

Подгурский покачал головой.

— Нет…

— В самом деле не догадываетесь?

— Это невероятно. Подумайте, что вы говорите, товарищ Щука? Косецкий? Ведь он порядочный человек.

— Редкая сволочь.

— Косецкий?

— Для меня он староста Рыбицкий. Впрочем, не все ли равно, Рыбицкий, Косецкий… К сожалению, я вряд ли ошибаюсь. В Грос-Розене был только один Рыбицкий.

И Щука похлопал Подгурского по плечу.

— Выше голову, товарищ Подгурский! В жизни еще и не такое бывает.

Он снова отошел к раковине, вытер мокрым полотенцем лицо и, опустив рукава рубашки, надел пиджак. Подгурский сгорбился и сидел не двигаясь.

— Что он там делал? — тихо спросил он.

— Рыбицкий?

— Да.

— Что же он мог делать? Все, что ему приказывали, и даже больше.

— Бил?

— И еще как! Классически это делал.

Подгурский провел рукой по лбу.