Пепел и пыль

На коричневой бумажке вместо этикетки виднелась надпись: «Стефан Каспшицкий».

Актер заметил мой взгляд, наливая мутную жидкость в рюмки. Она выглядела как огуречный рассол, но, налитая в рюмку, тут же выстрелила голубым огоньком, будто подожженный спирт.

– Знаю, не самое лучшее, но ничего приличнее тут нет.

Он вручил мне рюмку. Мы чокнулись. На мгновение я завис, не зная, что делать. Пыровский поднял брови, так что те показались над роговыми оправами полукруглых темных очков, и задул пламя.

– Пьем здоровье Стефана Каспшицкого!

Я задул огонек и выпил. Что говорить – я в самом деле отвратно себя чувствовал.

Но это оказалось еще хуже. Сперва был вкус. Потом аромат. Вкус и запах чужого человека, влитый в горло. Его пота, жизни, волос. Внезапно, одним глотком. Жизнь Стефана Каспшицкого пронеслась у меня перед глазами. «Сынок, смотри! Где бабуля? Бе-бе-бе, барашек! Подай мяч, мазила! Говноед! Говноед! Каспшицкий, придешь с родителями! Стеф, у тебя такие красивые руки… Вперед, Каспшицкий! Гранату! Сто отжиманий, мать твою растак! Именем Польской Народной Республики объявляю вас мужем и женой! Ну, чего уставился?! Ухожу от тебя! Я беременна… Папа умер. Можем предложить вам работу на другом участке… Мы его теряем! Два кубика адреналина в сердце! Сестра, как больно…»

Все это обрушилось в меня водопадом, а затем вернулось из желудка едкой волной смрада и чужой жизни. Я давился Стефаном Каспшицким, меня трясло, в глазах выступили слезы. Кошмар.

– Что это?!

– Я же сказал. Здоровье Стефана Каспшицкого.

– Господи… Значит, когда бутылка закончится…

– Нет. Вряд ли. Он сильный. Может, это даже не первая бутылка. Надо бы спросить тех, кто продает выпивку. А что поделаешь? Мне что, его оплакивать? А меня кто-то оплакивает? Кто-нибудь меня помнит? Ну как, чувствуешь? Чувствуешь, как возвращается жизнь?

Действительно, онемение постепенно проходило. Я перестал дрожать от холода, внезапно ощутив под ягодицами твердое отполированное сиденье стула. До сих пор даже не понимал, что его не чувствую. Я еще кашлял – горло словно ободрали напильником.

Все-таки я был жив, черт побери! По крайней мере, перестал чувствовать себя как Леон.

Мой собеседник тоже становился отчетливее, перестав состоять из лица, нервов и куртки. Светящиеся нити постепенно утонули в густеющем будто дым сером теле, появился силуэт.

– И что теперь будешь делать? – спросил ставший чуть более плотным артист.

– Не знаю. Чем тут платят?

Он полез в карман и показал горсть камешков. Обычной гальки, чуть крупнее гравия.

– Что это?

– Индульгенции. Один камешек – один грех. Даешь кому-то камешек и берешь грех на себя. Обычный грех, брат, повседневный. Колбаса в пост, дрочка в постели, пропущенная молитва. Сдачу выдают ругательствами и мелким враньем.

Я рассмеялся.

– А если попадется неверующий?

– Во что неверующий? В жизнь после смерти? Не смеши меня, приятель.

– В эту самую пропущенную молитву.

– У каждого есть какие-то грехи, брат. Святых тут нет.

Я кивнул в сторону бармена.

– Этот уж точно должен быть святым.

– Видать, у него есть на счету пара валунов покрупнее, которые не уравновешивают горсть камешков.

– А ты когда-нибудь видел, чтобы это кому-то помогло? Забрало отсюда?

Он покачал головой.

– На эти темы тут не говорят, приятель. О чем угодно, только не об этом. Ад не ад, но какие-то приличия нужно соблюдать.

Я повертел в руке рюмку. Нужно возвращаться. Только как? Я должен вернуться, чтобы вновь обрести тело. Но без тела я вернуться не мог.

– Можно тут где-нибудь бросить кости? Есть какое-нибудь место, где можно остановиться? Какая-нибудь гостиница?

– Есть. Но это гостиница для дуриков. За ратушей, в переулке. Не плати там индульгенциями.

– А чем?

– Не знаю, наверное, деньгами, которых нет, как нет их родных, мира и всего остального. Это дурики.

Актер снова начал блекнуть: его кожа превратилась в серый туман, где светились ниточки нервов. Он поднял бутылку, но я выставил перед собой руку и перевернул рюмку. Стефана Каспшицкого мне больше не хотелось.

У меня возникло желание предложить актеру перевести его на ту сторону. Рефлекс. В течение многих лет я был психопомпом, сам толком не зная, что делаю. Но я вспомнил монахов, гончих псов, мое тело и подъехавший к станции черный автомобиль. Меня преследовали. В обоих мирах. Так что лучше держать язык за зубами.

Больше всего меня беспокоил черный автомобиль, о нем я и спросил артиста.

Его нервы внезапно вспыхнули, словно раскалившись добела.

– Будь с ними осторожнее… Вообще не болтайся тут один ночью. Для некоторых война не кончилась.

– Какая война?

– Любая война, брат. У людей это вбито в башку. Одни будут пытаться сделать лучше мир и других вокруг, другие – от них защищаться. Некоторые гибнут на войне, но не замечают этого. Другие замечают и из-за этого становятся еще хуже. Они даже не помнят, в чем дело. Теперь они как взбесившиеся доберманы.

– Я должен вернуться, – сказал я, ни к кому не обращаясь.

Он покачал головой, вернее, парящей в воздухе маской лица.