Пепел и страховой бес

Терминатор стоял ближе, чем думал сам. Пепел затаил дыхание. Стоит засопеть – собаки услышат, у них слух в шесть раз острее человеческого. И приборчику, красующемуся у одного из торпед на поясе, Сергей позавидовал, пока только слышал о таких. Это не обыденный подавитель сотовой связи, все гораздо серьезней. Машинка перехватывает и перебрасывает на сектор уйму посторонних звонков, запирая связь наглухо. Пленным шоферам на волю весточку не подать, отбрыкавшись от одного входящего, каждая моюбила получает три следующих, а на станции оператора все в ажуре.

– Не хочешь? Ты свой выбор сделал.

В жестянке стало отражаться, как Терминатор указывал на крыши, на огромный гараж, на разрушенный дом, называя своих по именам: Влад, Макс, Алекс, Хонбо…

Надо же, и узкоглазый среди них есть. Блин, Терминатор вдруг исчез из зоны видимости.

За всего-ничего дней внеплановой возни с Пеплом Баржицкий перевыполнил личный норматив грязной работы. Пусть бойцы сами попотеют. Пеплу не уйти, хотя никто – Сергей в том числе – об этом еще не знает. Запасной выход, лаз из пробоины в стене на свалку, закупорен брошенной хозяином ржавой «копейкой». Самое большее, через двадцать минут Ожогов, сплевывая зубное крошево, будет колоться, кто стоит за ним, кто научил вернуться в Питер. Когда похитили Павлика Лунгина, пан бывший поляк приказал остановить работу по отлову местных подростков. Во-первых, достаточно, во-вторых, понятно, что против его команды стали играть тот же прием, что и он против Пепла. А это, холера ясная, очень напрягало.

Стараясь не поднимать шума – выдать может хрумкнувшее под ногами стекло, которое сам он и «посеял» – Пепел двинулся к противоположной стене. Пленение и допрос двойника при выпавшем раскладе оставался несбыточной мечтой, теперь бы после собачьего вальса ноги унести. Дом напоминал старый плесневелый кусок сыра, изъеденный мышами – с множеством проходных комнат, узких коридоров и тупиковых каморок. Нырнув в загодя обследованную выбоину, Пепел поднялся по каменной, без перил, лестнице на второй этаж, новый «Магнум» он держал наготове.

* * *

Валентин Владиславович Селезень-Лапицкий сидел в кабинете, и, низко склонившись над столом, читал пилотные экземпляры листовок, или, как сам их привык называть, «агиток». Между пальцами левой руки торчала не прикуренная сигарета. Читал он вслух, и с каждым словом очки в толстой оправе грозили заползти на лоб – во всяком случае, так могло показаться со стороны.

– За что рекламщики получают деньги, – взмолился он, говоря сам с собой, – надо будет сказать Насте, пусть разберется. Ну кто, спрашивается, и каким местом думая, составлял этот лозунг – «Свобода, Равенство, Уверенность»? И какого лешего, спрашивается, писать эти три слова в столбик?! Войдите! – рявкнул председатель.

– Валентин Владиславович, разрешите?

Елизавета Серпухова, не дожидаясь кивка, вплыла в кабинет и заняла позицию перед столом. Ее правую руку тянул вниз кассетный магнитофон.

– Елизавета Александровна, голубушка, вот, сделайте одолжение, прочтите, – возмущался Селезень-Лапицкий, – чем этот спиногрыз Кублановский занимается?

– Я, вообще-то, не по этому делу.

– И все же взгляните! Ну?! – он помахал перед ее глазами листовкой с лозунгом, – хороша аббревиатура?!

Серпухова хмыкнула, но тут же вернула маску глубокой озабоченности:

– Валентин Владиславович, я, правда, по очень серьезному делу.

– Ну, говорите, я весь в вашем распоряжении, – разрешил председатель, не отрываясь от бумаг.

– У меня здесь магнитофонная запись.

Селезень-Лапицкий поморщился:

– «Похоронный марш» или «Марш энтузиастов»? Уважаемая Елизавета Александровна, голубушка, мне не до музыки.

Серпухова улыбнулась самой ласковой улыбкой из богатой коллекции, будто непослушному, но милому дитяти, и властно водрузила магнитофон поверх бумаг.

– Это не музыка. Позвольте, все-таки поставлю.

Председатель сделал нетерпеливый жест – мол, делай что хочешь, только проваливай быстрее. Серпухова деловито воткнула вилку в розетку и вернулась на выигрышную позицию перед столом. Затрещала кассета – сначала приятным, едва уловимым треском новой, незаезженной пленки. Валентин Владиславович тянул шею, пытаясь что-то разглядеть в наполовину закрытой бумажке.

– Нет, с этими людьми невозможно работать! – горестно воскликнул он, несмело выуживая пачку листовок из-под магнитофона, – русский язык они в школе прогуливали!

На пленке послышались ахи и вздохи, которые по радио передают с грифом «Детям до двенадцати…» и исключительно в ночном эфире.

– Елизавета, – чуть не зарыдал Селезень-Лапицкий, – я работаю! А вы чем занимаетесь?! У вас дел нет? Или хотите меня отвлечь, развеять, добра желаете, да? Выключите тотчас эту порнографию!

– Да вы послушайте, – мягко уговаривала Серпухова, втайне раздражаясь: этот старый хрыч настолько занят, что не дает ни малейшей возможности сполна насладиться сладчайшим из чувств – местью, которую она так ждала, так готовила, так предвкушала.

Наконец магнитофон заговорил: