Пепел Клааса

Я ходил за грибами и с матерью. Она это очень любила, но однажды сильно отравилась грибами. Ее отправили в перхушковскую больницу, и я сильно перепугался, что она уми­рает, настолько ей было плохо. В Перхушково мне впервые удалось побывать в крестьянском доме. Меня водила в боль­ницу сотрудница детсада, жительница Перхушково. По дороге она завела меня к себе домой. Там сидел дед патриархально­го вида. Меня поразило то, что дед этот беззлобно матерился в присутствии женщин и детей. Просто мат был составной частью его лексикона, как «однимс» у Однимс. Для меня это было непостижимо, и я чувствовал себя крайне неловко.

12

Он государства потрясал устои,

Своей рукой оружье наточив,

К восстанью бросил роковой призыв,

И с братом брат в кровавом сшибся бое!

Чего хотел он, этот большевик?

Арон Кушниров

Оставшись в Павлодаре под одной крышей с Геней, отец стал понемногу приходить в себя. Он ушел в писание своих воспоминаний, а кроме того, стал посещать местную биб­лиотеку. Там он читал все, что касалось евреев. У него про­будился интерес к древней еврейской истории, и одно это показывало, как он изменился. Многого в Павлодаре достать было нельзя, но отец погрузился в чтение еще не запрещен­ного Фейхтвангера. «Сыновья» и «Иудейская война» были тог­да в советских библиотеках.

Он не знал, что делать дальше, как и где жить. Срок ссыл­ки кончился давно, в 1943 году, но он имел т. н. «минус 39», то есть был лишен права жить в 39 центральных городах и приближаться к Москве и Ленинграду ближе, чем на сто ки­лометров.

Одно время обсуждался проект его переезда в Калинковичи, но поскольку Геня еще сидела в Павлодаре и не реша­лась туда ехать, это было пустой фантазией. Не знаю, как час­то отец переписывался с матерью, но два его письма сохрани­лись. Одно из них, трогательное и заботливое, касалось Туси.

«Бывает, — писал отец, — что в этом возрасте дети попа­дают под действие таких чувств и настроений, и эти дела по большей части зависят от родителей, которые своим тактич­ным и нежным поведением действуют так, чтобы дети освобо­дились от этих настроений. По моему мнению, — почти умолял отец, — ее нужно убрать из техникума, чтобы она тотчас же приехала ко мне. И она будет у меня до тех пор, пока Геня отсюда уедет. Здесь она отдохнет, поправит свое здоровье и выбросит из головы эту дурь. Если она может приехать без вызова, пусть приедет. Если ей нужен вызов, я тотчас вышлю. Я считаю, что делать надо только так.

С наилучшим приветом, Самуил».

Отец узнал о делах Туси не от матери, а из письма матери к Гене, на что он ссылается в начале письма. Он был совер­шенно прав. Тусю надо было немедленно забрать из техни­кума по многим причинам, но ему не удалось это сделать.

Любые мои попытки заговорить об отце встречались в штыки, сопровождались такой бранью, что у меня отпала охо­та говорить об этом. Писем ему писать не разрешали. Связь моя с отцом была прервана.

Неожиданно отец занялся коммерцией. Мать присылала ему из Москвы легкодоступные здесь вещи, а он продавал их в Павлодаре и за короткое время заработал много денег.

В 1946 году сестры поехали к отцу в Павлодар и провели там лето, вернувшись веселыми и бодрыми. Я не знаю, как это готовилось, но в первых числах апреля 1947 года отец не­легально приехал в Москву, не посчитавшись с запретами. Его сопровождала Геня, навсегда покидавшая Павлодар. Он с ней почти не разговаривал. Сам факт его приезда в Москву с Геней говорит о всей чисто еврейской запутанности наших семейных отношений.