Пьер, или Двусмысленности

Вознесенные цветистою хвалою, кою с превеликой готовностью расточает им весь род людской, в сферы высокие и чистые, куда всем остальным вход заказан, красавицы – по крайней мере, те из них, кто столь же прекрасен душою, сколь и телом, – в течение долгого времени сохраняют, вопреки неумолимому закону о бренности всего земного, мистическую привилегию быть неподвластными магической формуле старения, поскольку в то время, когда их телесная красота начинает мало-помалу увядать, ей на смену исподволь приходит красота душевная, что заменяет собою младое цветение, и чары ее, происходя не от земных начал, обладают неотразимой притягательностью звезд. Можно ли найти другое объяснение, почему иные шестидесятилетние женщины держат в прочнейших узах любви и верности мужчин, кои столь молоды, что могли бы зваться их внуками? И тогда отчего соблазнительная Нинон[101]

невольно разбивала дюжины сердец в свои семьдесят? Причина кроется в непреходящей силе женской привлекательности.

В детском, хотя и неизменно печальном выражении лица Изабелл Пьер видел ту ангельскую невинность, которую Спаситель называл единственным обличьем праведных душ, ибо для таких душ – пусть даже немного детских – открыто Царствие Небесное.

Бесконечный, как те дивные реки, что некогда омывали ноги первых поколений людей и которые и поныне катят свои быст рые воды у могил их наследников да плещутся у подножия ложа нынешнего человечества, так и сей бесконечный поток мыслей, словно эти бессмертные реки, бежал в душе Пьера, становясь все чище и чище, уносясь все дальше и дальше, – то были мысли об Изабелл. Но чем дальше бежала река его мыслей, тем шире в его душе разливалось половодье таинственности и тем крепче становилось его убеждение, что эту таинственность ничем не развеять. В ее жизни была неразгаданная тайна; и предчувствие подсказывало ему, что такой она и пребудет на веки вечные. Ни малейшей надежды, ни малейшей иллюзии не питал Пьер, что когда-нибудь в будущем те тьма и печаль, что окутали ее душу, пропадут без следа, уступив место свету и радости. Как все молодые люди, Пьер узнавал жизнь из романов: он прочел больше романов, чем все его приятели, вместе взятые; но их ложные попытки шиворот-навыворот систематизировать те события, что будут неизменно уклоняться от любой систематизации, их дерзновенные, настойчивые, но вместе с тем бесплодные усилия распутать, распределить и упорядочить те нити, что тоньше паутинок, те нити, что составляют сложное хитросплетение жизни, – все это больше не оказывало никакого влияния на Пьера. Он проник мыслью прямо сквозь все их напрасные и мучительные нагромождения слов; и одна-единственная, интуитивно им осознанная правда поражала, словно тараканов, все умозрительные обманы романных истин. Он понимал, что жизнь человеку и впрямь дарует сила, кою люди согласно чтут под именем Бога

, и что сила эта входит в непостижимую тайну Господа. Безошибочный инстинкт говорил ему, что радостное начало жизни далеко не всегда сулит счастье на ее закате, что не всегда раздается свадебный перезвон колоколов в последней сцене пятого акта жизни, что бессчетное множество романов трудолюбиво создает покров тайны лишь для того, чтобы в самом финале угодливо сорвать с нее этот покров, и что во всех бесчисленных обыкновенных драмах повторяется то же самое, и что глубочайшие творения человеческой мысли, призванные передать все, что было известно человеку о его земной жизни, эти творения никогда не поясняют затруднительные места в своем повествовании и не имеют никакого надлежащего завершения, но на своих несовершенных, непредвиденных да сулящих разочарования событиях они вразвалку спешат (словно на обезображенных культях) исчезнуть в бессмертных волнах времени и судьбы.

И потому Пьер оставил всякую мысль о том, что темный светильник Изабелл когда-нибудь озарится для него светом. Ее свет сиял за дверью, что была надежно заперта. Но он больше не чувствовал боли, думая об этом. Он мог бы письменно обратиться и к одним, и к другим, собирать воспоминания о своей семье и, прибегнув к хитрости, выманить кое-какие сведения у оставшихся в живых родичей по отцовской линии, и, возможно, ему попались бы малые крупицы сомнительных и никуда не годных фактов, кои, поверь он в них всей душой, только еще сильней и безнадежней ранили бы его, мешая принятию его нынешних решений. Он дал себе твердое слово не слишком вникать в подробности этой святой задачи. Для него тайна Изабелл обладала всеми очарованиями загадочного ночного небосвода, сама тьма которого пробуждает колдовство.

Поток мыслей все еще неторопливо струился в его сознании, и ныне показалась на поверхности новая мысль.