Перед лицом жизни

— Это Свешников, — крикнул он, не узнавая своего голоса, — Свешников, шофер с тридцатки. Илья Ларионыч, разрешите подмениться. За рулем будет мой сменщик. Я ему только что звонил. Машина в порядке. Я тоже, а работать нынче не могу, боюсь. Нет, Илья Ларионыч, бог свидетель — ни одного грамма. Мне просто попала соринка в глаз и режет так, что хоть караул кричи.

С тех пор как жена Ивана Гавриловича перестала поливать цветы, прошло ровно четырнадцать дней. За это время несколько раз лил дождь, и в конце второй недели, когда погода установилась, в городе густо зазеленели деревья, ярче заблестели купола и шпили, потеплели набережные Невы, а белые ночи стали еще прозрачней. Они наступали незаметно и так же незаметно сливались с рассветом, предвещая ясное утро и хороший, солнечный день.

С площадей и улиц, которые прилегали к заливу или к Неве, хорошо был виден светлый месяц, висящий над огромным уснувшим городом.

Утром в воскресенье, когда поднялось солнце и в садах запели птицы, месяц все еще висел на небе, хотя из парков давно уже были выведены на линии автобусы и трамваи, троллейбусы и такси.

В этот час на улицах было как-то особенно тихо и безлюдно, потому что многие еще спозаранку уехали за город, а те, кому не нужно было никуда ехать, только проснулись и не выходили пока из квартир.

Город отдыхал. За Кировским мостом в яркой утренней зелени утопала Петроградская сторона.

На площади Льва Толстого, около кинотеатра, стояло десятка полтора такси.

Шоферы в ожидании пассажиров томились от безделья и развлекали себя чем могли: кто грелся на солнышке, кто читал, кто просто смотрел на площадь, ничего не замечая, кроме инспектора ГАИ.

Вскоре к стоянке подошла еще одна машина. Из нее вышел человек лет сорока пяти, загорелый, низкорослый, с угрюмыми бровями, сливающимися у переносицы, и оттопыренными ушами, похожими на самоварные ручки. Это был Хохлов, которого сами же водители считали лучшим шофером в городе, а между тем довольно часто подсмеивались над одной его слабостью, выражающейся в благоговейной любви к врачам.

Он только что вернулся из отпуска и работал первый день, не зная еще всех событий, происшедших в его отсутствие.

В парке Хохлову не удалось разузнать толком ни о главном механике, ни о премиях, ни о Терещенко, которому прокололи права, ни о том, что было со Свешниковым в милиции, когда он привез туда мертвого старика.

Все это интересовало Хохлова, и он хотел было подойти к группе шоферов, стоявших у садовой решетки, но заметил Свешникова и направился к его машине.

— Ну-ка, подвинься, — сказал Хохлов, — давай кавказских покурим. Эх, и до чего же там хорошо. Море. Горы. А вот работать туда я бы не поехал. Не люблю работать там, где много курортников. Ну, а что у вас нового? Чем закончилась твоя война с профессором? Дал ты ему жизни или нет?

— Нет, — сказал Свешников.

— Ну и дурак. А я бы не выдержал.

— И ты бы выдержал. Зачем тебе из-за какой-то сволочи в тюрьму садиться. Да он и не профессор, а кандидат математических наук.

— Тем более. Поставил бы этому кандидату печать на одном месте, и все. А ты струсил. Забыл, наверно, что у нас за правду в тюрьму не сажают.

— Но и кулаками доказывать ее тоже не советуют. Ты вот говоришь: я струсил, а это совсем не так. Задумался я, понимаешь?

— Нет, — сказал Хохлов, — не понимаю. Ты давай по порядку. Значит, после телефонных звонков ты поехал в милицию?

— А куда же я должен был ехать? Конечно, в милицию. Там сразу же протокол, установление личностей, медэкспертиза старику и все прочее, что полагается по закону. Но закон законом, а меня взяло сомнение. Да и врач вроде как подтверждает, что старик мог бы скрипеть еще лет десять, не случись с ним нервного удара. Значит, надо выяснить, отчего у старика разорвалось сердце. Может, я в этом виноват? Ну и конечно, стали выяснять. По требованию оперуполномоченного поехали мы в ресторан и вот что узнали там про старого официанта Ивана Гавриловича. Оказывается, я не ошибся. Старика действительно сильно обидели. Придрался к нему кандидат математических наук. Не так подаешь. Не так смотришь. А потом кляузную жалобу накатал. Вот она, — сказал Свешников и вынул из кармана блокнот. — Я эту жалобу от слова до слова переписал. Слушай.

— Красиво написано, — заметил Хохлов.