Перед жарким летом

Темнота за окнами. Чай был горяч, как расплавленный металл. Соседка оторвалась от журнальчика, подняла прозрачные глаза. Вчера они были пустыми, водянистыми, а сегодня чувствовался дружеский интерес. Она приподнялась, подобрала ноги, уютно свернулась в клетчатом пледе. Впечатление портили завитки волос, как приклеенные на висках. Вывернула свою сетку — пирожки.

— Угощайтесь.

Благожелательный взгляд. Она, очевидно, не запомнила его, но будто припоминала.

— Скажите, вы не артист? Кажется, даже из крупных — заслуженный, народный?

Он удивился, развел руками. И это было принято соседкой, наверное, за признание: она улыбнулась, горлышко безукоризненной белизны. Как все-таки похожа на Наташу, на жену...

Звали ее Ольгой Сергеевной, она тоже ехала в Москву, и предстоял, как он думал, незначащий дорожный разговор. Но вдруг, как и тогда в гостинице, она подняла пальцы к набухшим жилкам висков, глаза потускнели. Да, предельная боль. Он приподнялся, взволнованный, но она быстро раскрыла сумочку, достала и запила чаем какие-то две таблетки.

— Извините, пожалуйста, — сказала угасающим голосом и легла, отвернулась.

Поезд летел, покачиваясь. Скорее, скорее в Москву. Скорее в Ленинград. Нет, не спалось под синим огоньком. А внизу?

Он тихо свесился и в скрещении мелькавших фонарей и далекого света увидел прозрачные глаза, руку тылом на лбу. Выражение безнадежности. Да — Наташа! В испуге взгляд его хотел убежать прочь, но она уже заметила.

— Не спите?

— Нет. Для меня длительный сон — редкое блаженство.

Словесный почерк — интонации. Современный человек прячется, убегает от вторжений, умей читать между строк. Он притих, под стук колес прошло необходимое время. Вот она взбила подушку и легла повыше. Потерла виски, первая прервала молчание:

— Несчастные мои завитки вызвали ваше неодобрение, заметила. Но что делать, лезут волосы, лучшая маскировка. Хорошо не высохла как жердь. Арахноидит это болезнь болезней: головная боль, жуткая, возвращающаяся. С двадцати лет!

Ольга Сергеевна глянула, слушает ли. Косырев не отрывался от ее лица: вот тебе и незначащий разговор.

— Однажды проснулась, солнце садится, вечерний холодок, боли нет. Какое счастье! Теперь, правда, есть облегчающие лекарства, я воспрянула.

— Работаете.

— Работаю, конечно. Но вечные бюллетени и даже перерывы.

Он припоминал профессионально. Арахноидит — грозное имя. Арахнис значит паутина по-гречески. Средняя оболочка мозга между твердой и мягкой: длинные волокна, сплетаясь в звезды, держат мозг в своем нежном плену. Зачем? Загадочно, неизвестно. При воспалении образуются спайки, кисты, а лечение сомнительно. Антибиотики, рентгенотерапия, вдувания. Наконец, хирургическое вмешательство. Это при легких формах, а при множественных и не берись. Не успеешь, наступают необратимые изменения. Времени, времени не хватает. Вот зачем, в частности, и нужна наша махина, барокамера. У нее, видно, арахноидит задней черепной ямки, а может быть, и множественный. Вечное распятие.

— Иногда думаю — зачем я нужна такая? Мужу, ребенку, другим? Раздражительная, измученная. Когда переехали в Сибирь, надеялась на чудо. Сибирь! А здесь люди не притесались, еще присматриваются. Однажды в очереди за апельсинами, не хотелось просить об одолжении, оставила вместо себя, сбегала домой за сумкой, галошки. Повеселилась. И прослыла дурой, ненормальной. Какая и есть.

— Зря вы.

В полумраке прозрачные ее глаза вспыхивали захваченным светом.

— Слабая женщина, и все-таки привыкла в какой-то мере. Но только поняв, какой смысл в моей проклятой болезни...

Он совсем притих.

— Одно условие. Когда обобран природой, лишен простой человеческой радости — здоровья, остается одно — чистая совесть. Ни капельки лжи, ни унции обмана и просуществуешь с пользой для других. Понимаете?

Что-то все мы много думаем о совести?

— Понимаю. Жаль вас, бедная.

— Нет, вы меня не жалейте. Я ведь не без смысла живу.

Действительно, сказанул. Но он извинил себе бестактность, он думал. Если разлитой арахноидит — только барокамера. Хотелось помочь, по-человечески нравилась эта женщина. Так похожая... И раз он решил, не в его правилах было отступать.

— Вы зачем в Москву-то?

Она дернула плечами.

— Есть направление в самую высшую врачебную инстанцию. Муж выхлопотал. Наконец-то, столько сил и терпения положено. Но... не знаю. Надо ли?

— Наверное, — он помедлил, соображая, что направление, видимо, в арутюновскую клинику. Возможно переделать. — Наверное, я смогу вам помочь, вернее.

Она усмехнулась, глянула безо всякого любопытства.

— Кто сможет?

Исповедь кончилась, она отвернулась к стенке. Ту-лум-ба-сы... Ту-лум-басы... Никак не отстает.

Утром синие жилки бились на тонкой коже лба Ольги Сергеевны. Нездоровая бледность, но после умывания вернулась молодой и светлой. Косырев знал других, опрокинутых, побежденных. Здесь недюжинная воля начинала день как бой трезвого ума против боли. Надо помочь.

— А ведь я видел вас. В гостинице.

Рассказал, она округлила глаза.

— Ах, бож-же мой!.. Верно, стучали. То-то я смотрю...