Перегруженный ковчег. Гончие Бафута. Зоопарк в моем багаже

– Ух! Этот добыча, он очень много свирепый! Как почуять дым, так скорей стал рычать и рычать! А собака, они испугаться и все убежать! А я испугаться лесной кошки меня поймать, и я тоже убежать. Мало время я слышать добыча все рычать и рычать, и я тихо-тихо идти назад его смотреть. Ух, маса! Этот добыча, он забежать прямо в сеть, и сеть его крепко держать! Как я это увидеть, я уже не бояться, я подойти и связать ему ноги веревка, и вот я принес его для маса.

Охотник окончил свой рассказ и тревожно вглядывался мне в лицо, вертя в руках коротенькое копье.

– Друг мой, – сказал я ему. – Я считаю, ты отличный охотник, и я хорошо заплачу тебе за эту добычу.

– Да, так, так, – согласился Фон и величественно повел рукой. – Этот человек, он хорошо для тебя охотиться.

Я дал охотнику изрядную сумму денег, подарил вдобавок несколько пачек сигарет, и он ушел от меня сияющий; еще долго, пока он спускался по лестнице и шел по дороге, я слышал, как он опять и опять восклицает: «Спасибо, маса, спасибо!» Потом я повернулся к Фону: тот сидел, откинувшись в кресле, и не сводил с меня глаз, явно очень довольный собой.

– Друг мой, большое тебе спасибо за то, что ты для меня сделал, – сказал я ему.

Фон протестующе замахал руками.

– Нет, нет, друг мой, это только малый пустяки. Было бы нехорошо, если ты уехать из Бафут и не получить вся добыча, какой ты хотеть. Я очень много сожалеть, что ты уезжать. Но когда ты смотреть на весь этот отличный добыча, ты вспоминать Бафут, верно?

– Да, верно, – сказал я. – А теперь, друг мой, давай выпьем?

– Отлично, отлично, – сказал Фон.

Словно желая вознаградить нас за мрачный день, закат блеснул красотой – такого, кажется, я еще не видывал. Солнце зашло за сетку бледных, продолговатых облаков, и они из белых стали сначала жемчужно-розовыми, потом налились малиновым светом, и их обвело золотой каймой. Само небо омыла нежнейшая голубизна и зелень, там и сям оно чуть золотилось, и, пока мир темнел, все ярче разгорались трепетные звезды. Вскоре взошла и луна; вначале кроваво-красная, она понемногу желтела и наконец, поднявшись выше, стала серебряной и весь мир обратила в морозное серебро с угольно-черными тенями.

Мы с Фоном допоздна сидели в туманном лунном свете и выпивали. Наконец он обернулся ко мне и указал на свою виллу.

– Я думаю, может, ты любить танцевать, – сказал он. – И я сказать им сделать музыка. Ты хотел, чтобы мы танцевать, пока ты еще не уехать, верно?

– Да, я люблю танцевать, – ответил я.

Фон, шатаясь, поднялся на ноги и, перегнувшись через перила веранды так, что казалось – вот-вот вывалится, прокричал приказ кому-то, кто ждал внизу. Через несколько минут по большому двору двинулись многочисленные огни, на дороге внизу собрался оркестр из жен Фона и начал играть. Очень скоро к женщинам присоединились и другие музыканты, в том числе почти все советники. Фон немного послушал музыку, улыбаясь и размахивая в такт руками, потом встал и протянул мне руку.

– Пойдем, – сказал он. – Мы будем танцевать, да?

– Отлично, отлично, – передразнил я его, и он так и покатился со смеху.

Мы прошли по залитой лунным светом веранде к лестнице; тут Фон обхватил меня длинной ручищей за плечи, отчасти от дружеских чувств, отчасти для того, чтобы не упасть, и мы двинулись вниз по ступенькам. На полпути мой спутник остановился и немножко поплясал под музыку. Нога его запуталась в просторных одеяниях, и если бы он так крепко не обнимал меня, то непременно бы скатился по ступенькам прямо на дорогу. Но он держался крепко, и потому мы только сильно шатались и качались с минуту, но все же нам удалось устоять на ногах и не потерять равновесие окончательно. Столпившиеся внизу жены, советники и отпрыски громко ахнули от ужаса и совсем оцепенели, увидя своего господина и повелителя в таком опасном положении, даже оркестр перестал играть.

– Музыка, музыка! – ревел Фон, пока мы с ним раскачивались на ступеньках. – Почему вы больше не играть?