Перейти грань

Он увидел ниже линии снегов заросли грубой желтой травы. Кое-где горы были покрыты неведомыми темно-зелеными растениями. Ему показалось, что он разглядел несколько алых пятен, похожих на горечавку в цвету. Взору открывались места, поросшие бордовой камнеломкой, а вот деревьев не было вовсе. Совсем близко волны накатывали на берег, и он мог даже представить, как они шумят, встречаясь с землей. Временами ему казалось, что он слышит крики птиц, эхом разносящиеся по каньонам. Сразу за линией прибоя промелькнули взлетевшие большие бакланы.

День клонился к вечеру, а он все обходил обнаруженный им остров. Сумерки продолжались долгие часы, тени вытягивались такие длинные, что не хватало взгляда добраться до их конца. Море становилось чернильно-черным, а небо пронзительно синим. В тот вечер Браун услышал, как осипший юношеский голос вновь и вновь повторяет его позывной: «Виски Зулу Зулу один Майн восемь семь три». Он не ответил.

Теперь, когда он укрылся от всех, ему казалось, что сон должен вернуться к нему. Но часы шли, а он все лежал, не смыкая глаз, парализованный холодным гневом. В какой-то момент ему показалось, что ветер задул в обратную сторону. Он думал, что надо непременно освободиться от этой унизительной гонки. В конце концов, измученный, он на короткое время впал в забытье.

На следующий день, исследуя очертания острова в бинокль, Браун увидел множество птиц – повсюду были чайки, буревестники всех разновидностей и альбатросы. Один из черных кряжей был так заполнен королевскими пингвинами, что он поначалу принял их шевелящуюся массу за листву, а их желтые грудки – за цветы.

Он подозревал, что на острове должна быть лагуна, которая может иметь где-то выход в море.

Единственным местом, где можно было подойти к берегу, ему представлялась западная оконечность острова. Но там ветер гнал к берегу такие огромные волны, что стоянка на якоре была невозможна. С подветренной же стороны подступы к острову закрывала высокая отвесная скала, черная, как одежды священника, неприступная, как крепость.

С каждым днем бунт в его душе нарастал и заполнил все его существо. Когда наступала короткая ночь, он уходил от острова, направляясь по ветру под одним штормовым кивером. Как только начинало подниматься солнце, его яхта поворачивала и шла назад. Он становился все смелее и все ближе подходил к берегу – благо, ветры позволяли, – прощупывая свой путь эхолотом, который ни разу не показал дна.

Оператор морской связи Виски Оскар. Оскар передавал сообщения о ходе гонки, в которую Браун позволил себя втравить. Навигационный спутник по-прежнему бездействовал. Фоулер, Керуай и Деннис обошли его, пока он дрейфовал в северном направлении. Остальные догоняли их. Браун развлекался за штурманским столиком, рассчитывая, где бы он мог находиться, если бы ветры оставались прежними, если бы яхта не разваливалась на куски, если бы мир был иным. Он вполне мог бы делать в сутки свыше двухсот пятидесяти миль в пятидесятых широтах к югу от экватора. За три недели такого плавания он мог бы пройти большую часть пути до Австралии. В результате этих размышлений на маршруте, которым он не пошел, были даже помечены те места, что он должен был проходить в конце каждого дня путешествия.

Разглядывая эти пометки на карте, он поймал себя на том, что сочиняет в уме соответствующие им записи в бортовом журнале. Погода во всем районе была достаточно устойчивой, ветры – постоянными и вполне предсказуемыми для этого времени года в этих широтах. Всё это, вместе взятое и сдобренное придуманной отвагой и позаимствованными размышлениями, могло бы войти в книгу, которую он мысленно сочинял. В книгу сурового и стойкого мореплавателя, познавшего, что есть одиночество.

Брауну очень захотелось увидеть разницу между человеком, которым он мог бы прикинуться в книге, и тем, каким он был на самом деле. Он понял вдруг, что эта разница была бы во всем и столь огромна, что размышлений о ней хватило бы на всю жизнь. Он заточил карандаш морским ножом, взял чистую записную книжку и написал, только чтобы посмотреть, как это могло бы выглядеть в книге:

«Двести восемьдесят миль за сегодня, и все это чуть ли не при ураганном ветре». Заставить себя написать слово «Нона» он не мог. «Я в отличном расположении духа, несмотря на суровую погоду, незначительные повреждения и неисправный генератор».

Он мог представить себе, как возрадовался бы его отец, обнаружив эту ложь.

В ночи, что окутывает меня,Темно, как у негра в желудке…

Таков банальный и бравурный гимн, столь любимый его отцом. Окутывавшая его ночь была темной, как ад кромешный, где он вообще переставал быть человеком.

– Я помню ночь, – сказал он старику. – Я помню твои пьяные вопли в ней. Я помню несчастную улыбку на твоем лице.

Теперь он – капитан, хозяин своей судьбы, истинный бунтарь.