Перейти грань

Около пяти послышался звук автомобиля, и на подъездной дорожке к дому показался фургон Стрикланда. Энн пила вино и ждала, когда Стрикланд появится в дверях. Но прошло не меньше пятнадцати минут, прежде чем раздался его стук в кухонную дверь, выходившую на задний двор, где уже сгущались сумерки. Она встала и бросила взгляд на себя в зеркале. Зеркало было в золоченой раме с распростертым наверху орлом. В брюках для верховой езды, комнатных туфлях и голубой рубахе, она выглядела тонкой и бледной. Волосы были распущены. Она отвела прядь со лба и неуверенной походкой направилась на кухню, где за стеклянной дверью маячила фигура Стрикланда.

Его редкие с проседью волосы были мокрыми от дождя. Лицо, казалось, состояло из одних темных углов, если не считать мешков под глазами. Его отрешенный взгляд не предвещал ничего хорошего. Она никогда еще не смотрела в его глаза так прямо. Отворив дверь, она отступила назад и сложила на груди руки. Он вошел и вытер рукавом свитера капли дождя над глазами.

— Хай. — В ее голосе не было и тени восторга. — Что случилось?

Стрикланд открыл рот и хотел заговорить, но слова не выходили наружу. Он стоял перед ней и боролся со своей челюстью. Она вдруг, неожиданно для самой себя, закрыла его губы своими пальцами, не думая, что будет потом.

Когда он обнял ее, Энн была очень близка к тому, чтобы его ударить. Но в следующее мгновение она остро ощутила его горечь, настороженность и насмешливость, и даже тепло, исходившее от его мокрого свитера. И оказалось, что это именно то, чего ей хотелось.

— Я знала, что вы придете, — сказала она секунду спустя.

— Вы знали, — проговорил он. — И я знал.

— С каких пор? — Она попыталась было остановить обнимавшие ее руки, но вместо этого еще теснее прижималась к нему.

Стрикланд сразу же ответил:

— С первого дня. Со времени того острова.

— Острова Стидмана, — подхватила Энн.

— Вот именно, — заключил он.

Раздеваясь наверху, он снял с шеи тонную цепочку с каким-то крошечным украшением. Собственная страсть приводила Энн в смущение. Она могла поклясться, что они упивались друг другом не меньше часа.

— Господи, — проговорила она, — да ты просто Бог, — и засмеялась, услышав свои слова, кощунственным эхом разносившиеся в пустом доме. «Это все алкоголь», — мелькнуло у нее в голове.

— Нет, я музыкант, — возразил Стрикланд. — Мне говорили об этом.

46

Среди оглушающего воя ветра Брауну припомнилось, что некоторые испытания, когда счастье не отворачивалось от него, ограничивались только шумом. Пристегнутый под прозрачным колпаком, он с трудом удерживал в руках штурвал. Уже долгое время скорость ветра превышала шестьдесят миль в час. Индикатор скорости его собственного рваного хода зашкаливал, временами она была больше четырнадцати узлов. Каждое скатывание с гребня волны было как падение с головокружительной высоты и так же грозило закончиться в бездне. Каждое зависание руля над водой делало яхту неуправляемой и вызывало болезненное чувство беспомощности. В каждой впадине ее нос все глубже зарывался в воду. Пытаясь вытащить его, судно сотрясалось, как в лихорадке. Ощущение было такое, словно он балансировал на краю зыбкой зеленой стены, готовой вот-вот обрушиться и увлечь его за собой, в свое падение.

Снасти под напором ветра гудели так, что ему казалось — это весь окружающий мир ополчился против него. Когда они на минуту смолкли, Брауну показалось, что это насекомые, готовые в любую секунду возобновить свое оглушающее пение. И он ответил им своим криком. Когда они загудели вновь, их звук вначале напомнил ему хорошую трепку, школьный хаос или крик человечества в колыбели. Но через некоторое время он услышал в этом гуле небытия пронзительный визг саранчи, во сто крат усиленный бездной.

— Иисус, то моя любовь была в рунах моих, — произнес он и захохотал в отчаянии.

Ему представились длинноногие крабы Фиддлера Грина, натиравшие канифолью свои смычки, чтобы потешиться над ним. Бросало в жар. Прошибал пот. Одолевало ощущение бессилия, собственной ничтожности и несостоятельности. Но сильнее всего было чувство одиночества.

Был и еще один звук, который доводил его до безумия. Он шел откуда-то снизу и был гораздо хуже неистовства ветра, он был по-настоящему отвратительным. Браун не мог вспомнить, когда он услышал его впервые. Наверное, сразу после того как кончилась штилевая полоса, когда налетели юго-восточные пассаты. В его омерзительности было что-то человеческое, какая-то визгливая жалоба и глухой протест. Такие звуки доносятся из сточных канав где-нибудь на задворках Нью-Йорка. Так визжит в соприкосновении с чем-то пластмасса. Прислушиваясь, он до боли сжимал зубы.

Временами это взвизгивание было похоже на вульгарную речь мелких пакостников на улице. Нелюбимая работа и жесткая эксплуатация. Обман и хитрость. «Проклятая пластмасса», — подумал он в ярости. Так горит грешник в аду. Или мстит за себя пластмасса.